Чарующая Целиковская

"Мне исполнилось шестнадцать лет, когда мама через свою подругу Анечку Бабаян, которая училась у Р. Н. Симонова в Армянской студии, привела меня в Левшинский переулок, где жили вахтанговцы, а в квартире № 13 - Рубен Николаевич. Я трепетала, как осиновый листок: и росточку маловато, и была я в ту пору щупленьким, бледным и невзрачным подростком. Дрожащим голосом произнесла "Сон Татьяны" из четвертой главы "Евгения Онегина" и на вопрос Рубена Николаевича, люблю ли я петь, жалобно промяукала: "Над ручьем, меж ветвей пел залетный соловей..." Слава Богу, за плечами были семь лет учебы в Гнесинской школе по классу фортепиано, поэтому хоть аккомпанемент мой на рояле звучал громко. И вот в разгар моего "выступления" я случайно подняла глаза и... увидела в стекле над дверью чье-то смеющееся лицо с черной челочкой. Я в ужасе остановилась и прошептала: "Нас, кажется, подслушивают!" В ответ раздалось хихиканье и грохот падающих табуреток это спрыгнул со своего наблюдательного пункта сын Рубена Николаевича, Женя. Так навсегда судьба меня связала с семьей Симоновых, с Театром имени Евг. Вахтангова...

Поступала в Училище имени Б. В. Щукина осенью, когда Рубена Николаевича не было - он отдыхал в Барвихе. Помню только, что после чтения обязательной прозы, стихотворения и басни, кто-то из комиссии (а у меня от страха в глазах было "серо", мне показалось, что все члены комиссии были одеты в одинаковые серые костюмы) спросил: "С кем вы готовились к экзаменам?" Я сказала: "С мамой". В ответ - дружный хохот. А на вопрос, как меня зовут, я сказала: "Людмила Васильевна". Комиссия развеселилась еще больше, а у меня от обиды брызнули слезы из глаз, и я убежала, твердо поняв, что уж актрисой мне никогда не стать. В это время следом за мной выбежал Дима Дорлиак, один из самых красивых молодых артистов театра, и, успокаивая меня, сказал: "Не волнуйтесь, вы понравились. Это у нас в театре так принято "принимать" - с юмором и смехом. Нате, вот вам платок, вытрите слезы!"

Господи! Что со мной было! Я была как во сне. Сам знаменитый Клавдио из "Много шума из ничего" и Люсьен из "Человеческой комедии" (спектакли Театра им. Евг. Вахтангова) дал мне свой платок!

На следующий день, прибежав в училище рано-рано, когда вход в здание на улице Вахтангова, 12 еще был закрыт, и, прождав около часу, я наконец увидела свою фамилию в числе тринадцати принятых. Да, я не ошиблась, тогда нас было принято только тринадцать человек.

Начались годы учебы - с радостью, огорчениями, удачами и провалами".

Судьба улыбнулась Люсе. Говорят, вместе с ней поступали шестьсот человек. Но даже если эта цифра преувеличена, все равно зачисление в училище - это не только признание способностей молоденькой девушки, но и удача.

Из однокурсников Люси ни один, кроме нее, не стал известным артистом. Что же таилось в ней с юных лет? Великий талант перевоплощения? Вряд ли, он приходит с годами, после долголетнего актерского труда, когда наступает понимание всех тонкостей сложного и противоречивого характера человека. Скорее, она обладала с первых шагов в театральном мире талантом оставаться самой собой - она не играла, а жила на сцене. Студенты с других курсов бегали взглянуть на эту юную барышню с лучистыми глазами, смешливую и чертовски симпатичную.

В первые годы постсоветского режима, спрятавшись под маской "свободы слова", мы в пух и прах расчихвостили конец 30-х годов. Псевдоисторики, выдергивая из многоликой жизни лишь подтверждающие их теорию факты, пытались растолковать своим соотечественникам, что все они поголовно жили в те годы в постоянном страхе за свою судьбу, все походили на удрученных тяжелой болезнью людей или маниакальных сталинистов.

"Я никогда не забуду, как мама в нашей большой коммуналке вымыла полы на кухне и застелила их газетами. Пришла соседка, старая большевичка, окинула взглядом все подмокающие на полу портреты и передовицы и сказала: "Я это так не оставлю! Надо писать!" Как нам было страшно... Мама стояла перед ней на коленях и плакала.

Но самое удивительное, что при всем этом (а я думаю, что подобные вещи происходили тогда чуть ли не в каждом доме) никто не переставал верить, что "жить стало лучше, жить стало веселей". Не переставали, даже когда у нас на 1-й Мещанской половина квартир опустела... Я стала сомневаться, что в те годы "жить стало лучше", поздно. Со мной это произошло и не после войны, и даже не после XX съезда. Позже... Когда вернулась Зоя Федорова, и на ней была надета мужская майка с чулками, пришитыми вместо рукавов. Когда за моим столом сидел знаменитый пианист Цфасман и у него на пальцах не было ногтей..."