Чарусские лесорубы

А потом Хрисанфов удивился еще сильнее: на трибуну поднялся безусый Ермаков и тоже раскритиковал своего начальника; после Ермакова выступил зав конным обозом Березин, потом еще какие-то люди, которых Хрисанфов не знает, и все они обрушились на Чибисова: то у него неладно, другое неладно, третье нехорошо. Надо делать так-то и так-то. Начальник Чибисов только ерзает на месте, обтирает платком лоб, а его чистят и чистят. Потом за него даже заступился директор леспромхоза.

— Что ж вы, товарищи, напали на одного Чибисова? — сказал Черемных. — Разве на других участках все благополучно? Чибисова уже пот пронял, он учтет замечания. Критикуйте и других. Критика это такая штука: ею человека не убьешь, а на путь наставишь.

«Это, пожалуй, он верно говорит про критику-то? — подумал Хрисанфов. — Если сора из избы не выносить, его много накопится. Будет не изба, а хлев».

Под конец, когда уже почти все наговорились, директор обратился в зал:

— А что же не слышно голоса из Мохового? Как они думают организовать выполнение сезонного плана? Степан Кузьмич, где ты?

— Спит! — неожиданно для себя крикнул Хрисанфов.

— Вот тебе на, здорово! Он что, спать сюда приехал?

— Степан Кузьмич перегрузился маленько, «лесная сказка» убаюкала.

— Какое безобразие! — возмутился Черемных.

Сидевшие возле Ошуркова люди начали трясти его за плечи. Хрисанфов встал, разгладил бороду и направился к трибуне.

— Я скажу!

— Ну, ну, Хрисанфов! — ободрил его Яков Тимофеевич.

— Не хотел я огорчать своего начальника, ничего дурного он мне не сделал, — начал лесоруб с Мохового. — Нехорошо это, когда человек попадает в лапы к злодейке с наклейкой: и облик свой теряет, и дело у него хромает на обе ноги. С места поехал Степан Кузьмич вроде трезвый, а приехал сюда чуть тепленький. Дорогой-то, видно, скучно было, вот он и тянул из горлышка. Стыдно мне за такого руководителя. Боюсь, кабы не провалил сезонный план.

— За меня бояться нечего, Хрисанфов, я пью, да дело разумею! — крикнул с места взъерошенный Ошурков. — Ты лучше скажи собранию, как думаешь выполнять свое социалистическое обязательство. Выполнишь ты — и я свое выполню. За вами, лесорубами, я чувствую себя как за каменной стеной.

Директор поднялся и грохнул кулаком по столу.

— Замолчи, Ошурков!

— Молчу, Яков Тимофеевич, молчу, извините.

— Продолжай, Хрисанфов, — сказал Черемных, садясь на место.

— Я хотел сказать еще насчет мотоциклов, — заговорил Хрисанфов. — Приехавшие к нам на зиму колхозники на всех участках распространили лозунг: с честью поработать в лесу, купить мотоциклы и ехать на них к весне домой. Заманчивое это дело. Комсомольцы сейчас спят и во сне видят мотоциклы. Я хотя и не комсомолец, но тоже решил заработать себе такую машину. Обязуюсь за сезон выполнить не меньше трехсот норм.

— Осилишь ли триста норм, борода? — спросил Яков Тимофеевич.

— Как не осилю? У меня же теперь ермаковская бензомоторка.

— Осилит! Парень он с бородой, но еще молодой, богатырь! — крикнул Зырянов, когда Хрисанфов под громкие аплодисменты возвращался в зал.

31

Богданов был в необычном, торжественно приподнятом настроении. Вечером после работы он вытащил из-под кровати свой сундучок, достал из него праздничную клетчатую рубашку и новенький суконный костюм. Подойдя к дверям каморки Дарьи Цветковой, легонько постучал.

— Можно! — отозвалась уборщица.

В комнате у Цветковой было жарко, топился очажок. Перед дверкой его на корточках сидел Шишигин, курил цигарку и пускал дым тоненькой струйкой в топку. Дарья сидела на кровати и вязала варежку, клубок белой шерсти лежал у нее на коленях.

— Ты чего тут, Шишига, околачиваешься? — нахмурившись, спросил Богданов.

— Да вот, дровец Дарье Семеновне принес! — показал тот на дрова, аккуратно сложенные в нише за печкой. Заплевал цигарку, кинул в очаги, точно виноватый, вышел.

— Я к тебе с просьбой, Даша! — сказал Богданов. — Погладь мне рубашку и костюм.

— Давай, давай, Харитон Клавдиевич! — откладывая в сторону вязанье, сказала Цветкова. — Утюг-то как раз горячий.

Разостлала на столе байковое одеяло, взяла у Богданова костюм и рубашку.

— Садись на табуретку. Я сейчас.

— Я, Даша, постою. Валяй гладь!

— В ногах правды нет, Харитон Клавдиевич. Вот тебе табуреточка. Посиди да скажи что-нибудь хорошенькое. Как у вас дела в бригаде?

— А что?

— Как «что»? Осрамился было на весь поселок. Сколько разговоров про тебя было.

— Каких разговоров, Даша?

— Мне даже стыдно за тебя. Если бы так себя вел мальчишка, который, кроме тятьки-мамки, ничего не знает, а ты чуть не полвека прожил и не разбираешься в нашей жизни. На смех ведь ты себя поднял! Гляди-ка, Сергей Ермаков большое дело начал, все его поддержали, а ты заупрямился, встал ему поперек дороги.

— Так я согласился же.