Чары. Избранная проза

Может быть, моя неудержимая, восторженная любовь была вызвана словами родителей, настойчиво внушавших мне, что всех взрослых надо слушаться и всех учителей — любить. Бедные, робкие, почитающие чины и власть, законопослушные родители — почему-то их очень пугало, что их маленький сын способен не послушаться какого-нибудь взрослого и не полюбить учителя. Они словно бы не могли позволить ему быть настолько маленьким и неразумным, чтобы не послушаться и не полюбить. «Взрослый всегда прав, и если тебе делают замечание, никогда не спорь, а лучше извинись и пообещай, что этого больше не повторится», — говорили они. Говорили, испытующе глядя мне в лицо и доводя до моего сознания особый смысл этих слов, призванных уберечь меня от неведомой опасности, угрожающей мне в том случае, если я усомнюсь в правоте взрослого и попытаюсь по блажи и прихоти настоять на собственной правоте. Но неуверенная нотка в голосе убеждала, что и сами они не столько взрослые, сколько такие, же маленькие, как их собственный сын, и своими внушениями не столько защищают его, сколько защищаются от грозного взрослого.

То же самое убеждение возникало во мне и тогда, когда родители произносили фразу, относившуюся уже не ко всем подряд взрослым, а как бы к лучшей их части — учителям. «Плохих учителей не бывает, — говорили они с тем же испытующим взглядом и выражением особой значительности в лице. — Бывают только хорошие, поэтому всех учителей ты должен любить так же, как ты любишь папу и маму». Признаться, это слегка настораживало: всех — как папу и маму, — и я с беспокойством спрашивал себя, не собираются ли родители отказаться от моей любви к ним ради любви к учителям, завучу и директору. Не собираются ли уступить им мою любовь, как уступают дорогую и ценную вещь в обмен на другую, еще более дорогую и ценную. Скажем, серебряную — на золотую. Возможность такого несправедливого обмена меня настораживала, тревожила и пугала, и после слов родителей я долго ничего не отвечал, ото всех отворачивался, с обреченностью разглядывая угол комнаты и покусывая дрожавшие от обиды губы, а затем бросался к ним со слезами. «Не хочу, не хочу, как папу и маму!» — кричал, бушевал, буянил я, дергая их за складки одежды, хватая за руки, обнимая за шею и целуя в лицо. «Хорошо, хорошо, — успокаивали они меня с улыбками и ответными поцелуями. — Можешь немножко меньше, но только люби обязательно».

С этим условием я соглашался, и моя любовь к учителям, завучу и директору отныне начиналась там, где заканчивалась любовь к матери и отцу. Начиналась и словно бы заимствовала немного от той — привычной — любви. Заимствовала незаметно, украдкой, как украдкой прячут за щеку сахар, похищенный из сахарницы: р-раз — и во рту стало сладко! Вот и мою любовь к директору, завучу и учителям подслащивало то, что они напоминали мне мать и отца. Напоминали, хотя совершенно не были на них похожи, но я любил их, потому что они у меня были, заменяя на время пребывания в школе родителей, которых не было. Просто были, и я — любил. Любил, не различая и не выделяя того, кто заслуживал бы большей любви, чем все остальные. Может быть, причина заключалась в том, что любимый учитель не возник, не появился среди остальных и мне некого было любить той любовью, которой можно любить одного и нельзя любить всех.

Может быть, я не знаю. Знаю только, что вместо любимого учителя я часто навещал хромого, небритого, седого, шального, лучезарного, вечно пьяного дворника, подметавшего школьный двор и жившего рядом со школой, — дядю Вовчика, как его называли. Называли, поскольку он был из тех, кто навсегда остается лучезарным Вовчиком, хотя и становится седым дядей.

С дядей Вовчиком водились многие мои одноклассники, собиравшиеся вокруг, когда он осенью жег костры из сухих листьев, запекал в золе картошку или летом, в разгар июня, поливал истомившийся, разомлевший от жары двор из резинового шланга. Но только меня одного дядя Вовчик выбрал в друзья и приблизил к себе настолько, что иногда вручал мне подрагивавший от напора воды и рвущийся из рук шланг, чтобы я окатывал холодными брызгами всех желающих и просящих: «Дядя Вовчик, облей, облей!» Или для меня первого выкатывал из золы испекшуюся картофелину, перебрасывая из руки в руку, разламывал пополам, очищал от обуглившейся шкурки и слегка присаливал крупной синеватой солью, хранившейся в спичечном коробке, после чего по такой же картофелине получал каждый: «Налетайте, архаровцы-бухаринцы!»