Чары. Избранная проза

Мы одолевали тот же злосчастный обрыв — заметьте, тот же, были, как волы, нагружены всякой поклажей, за день смертельно устали и, что называется, еле волокли ноги. Вильямчик шел впереди, я — следом, и вот случилось почти то же, что с моим падением, правда, на этот раз оступился Виля. Собственно, он даже и не упал, а лишь покачнулся, вскрикнул, потеряв равновесие, и нога соскользнула на глинистом склоне, но с каким ликованием я бросился ему на помощь! Признаться, и помощь-то была не нужна, Вильямчик быстро выпрямился и восстановил равновесие, но я усердно помогал, суетился, стелился мелким бесом.

Да, да, я мечтал разорвать на себе последнюю рубаху (в фигуральном смысле) ради того, чтобы перевязать раны. Мечтал, не желая мириться с тем, что ранка-то так, пустячок, царапина. «Уж вы, пожалуйста, не рвите!» — «Нет, позвольте, я перевяжу!» — «Уж вы, пожалуйста!» — «Нет, позвольте!»

И вот ощущеньице, последнее из числа тех, дорожных… Озерцо, где мы с Люсей — давние любовники — пережидали дождь, кострище, следы от нашей палатки, и я чувствую, как горло схватывает удушье и слезы стоят в глазах… Что ж, спасенный мною у края обрыва Вильямчик стал мне еще дороже как друг, а любить жен своих верных друзей — изысканный вид любви. Да, да, уверяю, по-прежнему уверяю!

— Тебе нравится? — спросил я Люсю, когда мы рассматривали третью картину, стоя перед этюдником в монастырском дворе, а Вильямчик чистил палитру в стороне от нас.

— Я же говорила, что он создаст… — Ей доставляло странное удовольствие думать, будто он лишь осуществил ее предначертание, без которого его собственные попытки вряд ли возымели бы успех.

— Да, пока мы упивались меланхолией…

— …агрегатик вращал лопастями. — Люся произнесла мою излюбленную фразу, показывая улыбкой, что ей приятно оказать мне такую любезность.

— Но тогда мы крутимся от его приводного ремня. Мне нас обоих жалко.

— Меня, пожалуйста, не жалей.

— Почему? Мы оба ценители…

— Потому что я тебя люблю, вот и все, — сказала Люся, поеживаясь от неловкого чувства, вызванного собственной искренностью.

Мы покинули острова и вернулись в Москву. Там Люся тайком бывала у меня в моем холостяцком логове, но я больше не мог обманывать ни ее, ни себя, ни своего верного друга, с которым, впрочем, мы больше не встречались. У меня оставался единственный выбор — жениться на Надежде Марковне. Правда, Надежда Марковна не могла простить мне мою одиссею, обижалась, отворачивалась, наказывала меня холодностью и молчанием, но, когда я сделал ей предложение, меня простила и больше не осуждала. Грехи молодости — кто старое помянет, тому, как говорится…

— Ну, что ж, раз ты решил… Рада за тебя, прими мои поздравления. — Люся улыбнулась так, словно иначе ей оставалось только расплакаться. — Надеюсь, что у вас все сладится. — Она расплакалась, чтобы не рассмеяться смехом, более жалким, чем слезы. — Прощай!

На прощание она подарила мне свой портрет.

12

Не знаю, что мне понадобилось в моем старом холостяцком логове, давно запертом и необитаемом. Кажется, повод ко всему дал я — стал разыскивать по полкам книгу и некстати вспомнил, что она на прежней квартире. Но я и не думал тотчас срываться с места и мчаться туда: книжка (эка важность!) могла и подождать. Но дражайшая супруга Надежда Марковна рассудила иначе — погрозила мне пальцем так, словно я сам не подозревал, какую ей подсказал мысль, и велела собираться.

Я пробовал возражать, напирая на законное право каждого иметь единственный выходной в неделю, которым можно распорядиться по своему усмотрению. Я говорил, что мне нужно убраться в столе, вытрясти пепел из пепельницы, посидеть, подготовиться к лекциям. Но жена ответила, что в моем столе она давно убралась, пепел вытрясла, что лекции я десять лет читаю одни и те же, а мою старую холостяцкую квартиру давно пора пустить в дело, приплюсовав сиротливые двадцать метров к нашим сорока двум.

Иными словами, Надежда Марковна затеяла обмен, и первым шагом к этому был самоличный осмотр квартиры. Комнатушка моя по тогдашним меркам довольно высоко ценилась, и Надежда Марковна успела набросать объявление: «… в Сивцевом Вражке, окна во двор, паркет…» Но учесть все козыри можно было только на месте, да и вообще, пора было приводить комнатушку в божеский вид.

Не решаясь прекословить жене, я в глубине души скорбел и лил слезы по своей холостяцкой обители. Почему-то мне так не хотелось ее приплюсовывать! Где еще найдешь такой восхитительный арочный коридор, проходящий под домом, — длинный, мрачный, отдающий сырым кирпичом и кошками, с тусклым мигающим фонарем в проволочной сетке и таинственными проемами дверей! А дровяные сараи на заднем дворе, а голубятня, а роскошная смрадная помойка с котами и мухами?! Меня непреодолимо сюда влекло, в мои Палестины, и частенько, отчитав в университете старых итальянцев, я позволял себе испытать скромные радости былого холостяцкого одиночества — отпирал ключом дверь, зажигал лампу…