Чары. Избранная проза

В буфете Катя хорошо зарабатывала (шальные копейки складывались в рубли) и считала, что лучше обставить квартиру и самой одеться, чем взирать на голые стены, совать червонцы в церковный ящик или тратить их мужикам на водку.

Глава третья

— Мне не нравится здесь диван, — сказала Нина Евгеньевна, как будто стоило исправить эту досадную мелочь, и она становилась довольной расстановкой мебели в квартире, а заодно и всем прочим, что складывалось из таких же мелочей, подгонялось, округлялось и в сумме именовалось жизнью.

— Будем передвигать? — спросил Глеб Савич, выражая немедленную готовность ее послушать, словно и в переезде, и в иных сомнительных начинаниях инициатива принадлежала ей.

Он первым взялся за низ дивана. Взялся, не слишком себя, утруждая, а скорее, обозначая похвальное усердие. И здесь актерская порода!

— Нет, еще подумаем… — Она сразу забыла про диван и предусмотрительно улыбнулась, чтобы ее недовольство чем-либо новым не отобразилось на лице.

— Хорошо, будем думать. — Он выпрямился не столько с намерением думать, сколько с обреченной готовностью ждать, пока она надумается всласть. — Вероятно, наши мысли совпадают…

Нина Евгеньевна уловила в его словах то, что позволило вернуться к разговору, от которого он настойчиво уклонялся.

— Совпадают, но ты не можешь ответить, почему…

— … почему я до сих пор не побывал? У отца Александра?

— … и не поговорил с ним о Кузе.

— Вот! — его глаза сверкнули обличающим огнем. — Я этого вопроса и ждал. Да потому что я сам себе смешон и противен, когда у аналоя стою или беседую с отцом Александром в его закутке! Эта моя поза, склоненная в смирении голова, покаянные вздохи, опущенные плечи…

— Вот уж не думала. А внешне такое смирение…

— … что паче гордости. Да не смиренен я, не смиренен! Иначе бы не выходил на сцену как актер и занимался бы не творчеством, а пивом торговал в ларьке или кастрюли лудил. — Глеб Савич скромно опустил глаза, словно низведя себя до уровня продавца пива или лудильщика кастрюль, он получал дополнительное право возвыситься как творец. — Поэтому во всем этом ни капли искренности — ни с моей стороны, ни со стороны отца. Да и щекотливая какая-то, неудобная, неловкая ситуация — исповедь! Какому-то мужчине в рясе, с крестом на цепочке рассказывать о себе… гм… о самом интимном и сокровенном… То же самое и с послушанием. Я, конечно, не из тех, кто спрашивает благословения на покупку порося, мотоцикла или лукошка яиц, но я тоже изображаю… И эта моя угодливая улыбочка, выражающая готовность принять его драгоценные советы, — противно, противно! Самому противно! Противно потому, что в душе я именно гордец и себялюбец, а не та кроткая овца, которой прикидываюсь ему в угоду! — Он уселся на диван в картинной позе самообличителя, втайне довольного собой и недовольного теми, перед кем он себя столь беспощадно обличает. — К тому же я тщеславен, ревнив к успеху других и даже завистлив, хотя и не той низменной завистью, которой подвержен простой обыватель. Я завидую не славе, а совершенству…

— Ну а Кузя-то в чем виноват? — напомнила она о том, с кого начался этот разговор и кто, затем был вытеснен из него потоком вдохновенного красноречия.

— Да поймите же вы, наконец, что для Кузи любой совет — это клин, железный костыль, вбитый в мягкую древесину. Посильнее ударь молотком — и расколется! Хотя бы на время оставьте вы Кузьму без советов — даже таких полезных и ценных, как советы отца Александра! Ведь он не от нас — от него сбежал!

— Почему же от него?! Странно! — Нина Евгеньевна рассматривала мужа с досадой по поводу того, что он, рассевшийся перед нею в этой картинной позе, то ли давал, то ли отнимал повод на него по-настоящему рассердиться.

— А потому что Кузя в Боге хотел бунтовать, протестовать, выступать против, тем самым заявляя о себе как, о личности. А отец Александр гладил его по головке и призывал смириться, стушеваться, быть паинькой и покорно нести свой крест. «Пусть каждый на своем месте выполняет свой долг. Богу — богово, кесарю — кесарево». Словом, всячески удерживал его от диссидентства, хотя господ Солженицына и Сахарова Кузя нашел среди книг, которые появлялись в его доме. И сам отец Александр их, конечно, читал, и с карандашом в руке. — Глеб Савич поднял брови как человек, вынужденный признать то, что не только соответствовало, но и противоречило его мнению о другом человеке.

Глава четвертая

— Не могу понять, что, с твоей точки зрения, хорошо, а что плохо, — произнесла Нина Евгеньевна фразу, в которой он совершенно не нуждался, чтобы продолжить свои рассуждения, и поэтому поблагодарил ее отсутствующей улыбкой.

— Разумеется, я, как и отец Александр, не поддерживаю в сыне этого экстремизма. С другой же стороны, спрашиваю: ладно, допустим, отец наш мыслит себя вне политики, но дал ли он при этом конечное, предельное, завершенное выражение какой-либо стороне христианства? — Глеб Савич поднял палец так, словно этот жест был призван обозначить особую глубину поставленного вопроса и привлечь к нему почтительное внимание жены.