Чары. Избранная проза

По утрам Гофман надевал фрак, подравнивал у зеркала бакенбарды, чтобы они доставали точно до линии рта, и отправлялся в театр, куда он был приглашен на должность капельмейстера. Или, доведенный до бешенства упрямством и глупостью его бездарного директора, слонялся по бамбергским пивным (особенно часто видели его в заведении «У розы»), А вечером забирался на свой чердак, чтобы играть на рояле и скрипке, рисовать чудовищных монстров, ведьм и упырей (или желчные, гротескные карикатуры и шаржи на друзей, знакомых и важное начальство), сочинять рассказы о призраках, двойниках, колдовских чарах и наваждениях.

(Прислушивается.) Т-с-с-с! Кажется, шаги… Да-да, по скрипучей лестнице, покашливая и дыша от холода на руки, поднимаются ко мне Музыкант и Художник. Что же, друзья мои, для вас все готово, и вы можете предаться любимым занятиям. Только, дорогой Теодор, прошу вас, не бросайтесь так нетерпеливо и жадно на краски и не крошите мелок, торопясь запечатлеть явившийся образ! А вы, Амадей, пощадите немного клавиши, ведь впереди еще долгая ночь. Обычно вы бываете так увлечены и захвачены собственным творчеством, что, несмотря на все обещания быть моими добросовестными собеседниками и хотя бы для приличия поддерживать разговор, из вас и слова не вытянешь, молчуны вы этакие! И я подчас принимаю вас за призраков, созданных моим собственным воспаленным воображением…

Зато сам я не прочь порассуждать — вот и приходится вам выслушивать мои монологи. Сами виноваты — терпите…

Знаете, какая фантазия, какая причуда пришла мне сегодня на ум?! Все мы с вами восторженные поклонники Гофмана, и особенно он дорог нам тем, как счастливо и гармонично сочетаются в нем дарования музыканта, художника и блестящего, самобытного писателя, рассказчика и романиста. У Гофмана было три имени — Эрнст, Теодор, Амадей. И вот на эту ночь первое писательское имя Гофмана я, с вашего позволения, присваиваю себе, имя Теодор отдаю Художнику, а сладчайшее и упоительное имя Амадей (Гофман взял его из особой любви к Моцарту) по праву принадлежит Музыканту.

Кто же мы теперь — новые Серапионовы братья, собравшиеся вместе, чтобы слушать музыку, размышлять о тайнах бытия и возвышенной сути искусства? Пожалуй, да, хотя в каждом из нас есть что-то и от энтузиаста: так Гофман называл людей, близких ему по духу.

Верно же, неплохая затея?! Затея в духе чердачных романтиков, к которым я причисляю и нас с вами. Да, каждого из тех, чью музыку мы будем сегодня слушать, можно назвать чердачным человеком с воспаленным воображением, и не только потому, что многие из них были бедны и не могли снять себе квартиру получше. Окно чердачной мансарды — это романтическое окно, распахнутое в ночь и освещенное таинственным лунным светом. На своих чердаках они отдавались во власть прихотливых грез и воспоминаний, испытывали восторги и муки, страдали от неразделенной любви, впадали в отчаяние от неудач и с ликованием торжествовали победу. В их ночной мир врывались призраки, их окружали нимфы, сильфиды и саламандры, ангелы и демоны владели их душой.

Ангел и демон в душе художника — это ли не романтизм, господа! О да! И мы еще поговорим об этом, ведь демон тут, близко, за печной заслонкой, за ширмой, за занавеской. Демон, дьявол, бес, он с ужимками лакея, спровадившего утром своего хозяина, роется в ваших бумагах, завязывает перед зеркалом ваш галстук или, вальяжно развалившись в кресле, с интересом заглядывает в дуло револьвера, которое накануне чуть было, не приблизилось к вашему виску, подстрекаемое его вкрадчивым шепотом.

Дорогой маэстро (обращаясь к Музыканту), вы мне рассказывали, что один из друзей Бетховена, заглянув как-то к нему в комнату, застал его с портретом в руках. Это быт портрет Терезы Брунсвик, возлюбленной композитора. Почтенный Теодор, дайте, дайте мне этот портрет! Я хочу, чтобы мы все представили, как Бетховен держал его в руках, целовал, плакал и по своей привычке говорил вслух: «Ты была так прекрасна, так великодушна, словно ангел!» Друг в смущении выскользнул из комнаты, а спустя некоторое время вернулся, увидел Бетховена за роялем и сказал: «Сегодня в вашем лице нет решительно ничего демонического». — «Это потому, что меня навестил мой добрый ангел», — ответил Бетховен.

О, это почти эпиграф! Эпиграф к нашей ночной беседе, друзья! Признаться, я обожаю эпиграфы! Обожаю эпиграфы — и литературные, и музыкальные… (Музыкант играет Прелюдию Баха-Зилоти си минор.)

Да, маэстро, это исполненная невыразимой ангельской печали прелюдия Баха так отвечает настроению ночи! И вот теперь эта ангельская печаль истаяла, рассеялась в воздухе…