Час девятый

Сидели за пустым столом самые близкие и родные для Анны Матвеевны люди, и усталы и равнодушны были их лица – горе их притупилось долгим Многомесячным умиранием Анны Матвеевны, выплеснулось в криках и словах, и теперь было ожидание конца необходимого обряда и мысли о той повседневной жизни, которая начнется завтра, когда закопают гроб и разойдутся чужие люди, пришедшие бросить горсть земли в ее могилу.

А в соседнем доме шла нелегкая ночная работа – готовилась поминальная снедь, пеклись пироги и хлебы, варились компоты и кисели, неутомимо дышала широким жарким зевом просторная русская печь. Здесь же спала Олюшка, помогал женщинам Гришка – носил воду, бегал между двумя домами за всякой всячиной, лазил в погреб. Устинья и хозяйка дома одни не управлялись – и Гришка тихонько вызвал в сени Ирину, сказал, чтобы шла помогать. Ирина позвала Андрея – видела, как нелегко ему сидеть в этом тягостном бездеятельном молчании, да и хотелось ей побыть с ним – очень она любила его, из всей родни ей одной писал письма Андрей, когда учился в Москве, и за то время, как поселился он в Уфе, Ирина дважды приезжала повидаться с ним, жестоко скандаля из-за этого с Петром. Андрей с облегчением поднялся из-за стола, оделся – Ирина ласковыми руками закутала его шею шарфом, подняла воротник. Алексей тоже встал, вышел за ними в сени, спросил:

– Может, помочь надо?

– Сами управимся, – сухо сказала Ирина. Алексей помрачнел – после смерти отца не ладились у него отношения с Ириной, она явно избегала его, и он винил в этом Андрея – под его дудку пляшет. Но не только в этом было дело – Ирина была любимой племянницей Егора Матвеевича, он много помогал ей, когда она училась, часто делал подарки, приезжал на свадьбу, с ним Ирина советовалась даже чаще, чем с отцом. И до сих пор Ирина не могла простить Алексею всего, в чем виноват он был перед отцом. И Алексею никак не удавалось победить ее неприязнь. Звал к себе – Ирина прямо не отказывалась, отделывалась неопределенными обещаниями, но, бывая в Уфе, так ни разу и не зашла к нему за все эти годы. При случайных встречах говорила с ним мало, неохотно. И сейчас – сколько уже часов здесь вместе, а и двух слов ему не сказала, все время рядом с Андреем держится, ни на шаг не отходит, каждое слово его ловит.

Ушли они, а Алексей вернулся в избу.

По узенькой, наполовину заметенной тропке Андрей и Ирина пошли к соседке. Темно и невидимо было вверху, белый ветер размывал границу земли и неба. Да и земля – не земля: только снег кругом. И вверху тоже снег, быстро несется, задевая за дома, деревья, заборы, не сразу ложится в сугробы. Деревня укрыта темнотой и этим снегом, ни огонька – спят все. И дом соседки только вблизи виден – окна закрыты ставнями, светящиеся щели узкими полосками прочерчивают снежную темноту.

В доме – жаркий, аппетитно пахнущий воздух. Лица Устиньи и хозяйки красны, то и дело покрываются мелкими бисеринками пота. Андрей встал на пороге, очки сразу запотели, он снял их, стал протирать, оглядывая смутное, расплывшееся пространство комнаты. Хозяйка вгляделась в него, тихонько ойкнула и кинулась приглашать, протирать стул – видно, немало наслышана была об ученом племяннике Анны Матвеевны. Андрей с виноватой улыбкой говорил:

– Да ничего, вы не беспокойтесь...

Его усадили, стали угощать, поднесли выпить; от тепла, водки и усталости его разморило, потянуло в сон. Хозяйка стала уговаривать его лечь, но Андрей отказался, пристроился рядом с Ириной и принялся вертеть ручку мясорубки. Курил одну сигарету за другой – Ирина встревоженно сказала ему:

– Много ты куришь, нельзя ведь тебе.

Андрей виновато усмехнулся:

– Ничего.

Так и дотянули до утра – в работе, неторопливых разговорах и невеселом молчании.

18

День начинался поздний, сумрачный, большое красное солнце всего несколько минут посветило в замерзшие стекла и надолго спряталось в низкие серые облака. Метель утихла еще ночью, снег спокойно и широко лежал кругом, деревня быстро покрылась редкой сетью тропинок. Ждали машину из Давлеканова, волновались – проедут ли? Кузьма сдержал слово – за немалые деньги уговорил шофера и привез дьячка и трех старушек, по глаза закутанных в черное. Приехал и насквозь промерзший, злой фотограф – молодой, щегольски одетый парень в легоньких лакированных ботинках. Дьячка бережно провели в дом, раздели, пригласили к давно накрытому в уголке столу – перекусить с дороги. Дьячок отказался, строго сказал:

– Не время сейчас, покойница ждет.

И застучал костылями, направляясь к Анне Матвеевне.

И опять шла деревня в дом к Анне Матвеевне – проводить в последний путь. Людей встречал Михаил Федорович – чисто выбритый – это уже Алексей постарался, – в черном костюме, просторно повисшем на его худых плечах. Он улыбался вошедшим и говорил заученным голосом:

– Проходите, пожалуйста, проходите...

И улыбался – неестественной, ненужной улыбкой на неподвижном лице.