Час девятый

Вот об этом и думала Анна Матвеевна, хлопоча у стола, поглядывая в окно, но видно, никто уже не приедет сегодня, и грустно ей стало, и праздник показался не в праздник. Скоро должны прийти христосоваться соседи, но это ж и сравнить нельзя с приездом Андрея или Ирки с внучками. И как-то сразу почувствовала она усталость. Ничего-то больше не хотелось делать, захотелось лечь и лежать – долго, пока не надоест и не заболят бока. Но ложиться нельзя было – дел оставалось до самого вечера, и Анна Матвеевна все ходила, убирала что-то, мыла.

Проходя через сенцы, поглядывала на Михаила – что-то грустен он нынче. Правда, веселым он и так редко бывал, но сегодня особенно затосковал. Тоска эта стала наваливаться на него после войны, и такое лицо у него иногда делалось, что Анне Матвеевне не по себе становилось. Пыталась она расспрашивать Михаила – о чем думает? Он не всегда и услышит-то ее, а то и вздрогнет, вздохнет и отговорится: «Да так, мать, ничего...» И снова как будто в какую-то нездешнюю жизнь мыслями уходит...

Догадывалась Анна Матвеевна – о войне, о плене вспоминает Михаил. Иногда он страшно кричал по ночам и просыпался с таким ужасом на лице, что и Анне Матвеевне жутко становилось. Не раз, особенно в первые годы после возвращения, просила его Анна Матвеевна:

– Миша, да не держи ты все в себе, поделись со мной, легше ведь станет.

Но ничего не рассказывал Михаил, однажды только угрюмо ответил:

– Ты лучше не трогай этого, мать. Там не жизнь была, а хуже всякой смерти, рассказывать об этом не к чему.

И Анна Матвеевна смирилась, не расспрашивала больше.

И вдруг опять пришла эта знакомая боль в животе – такая сильная, что Анна Матвеевна невольно охнула и даже не сумела добраться до лавки – опустилась тут же, на пол, прижимая руки к животу, и закусила губу – так хотелось ей закричать. Михаил Федорович молча подошел к ней, обхватил за плечи и стал поднимать, и Анна Матвеевна все-таки вскрикнула – так велика стала эта боль. Михаил Федорович растерянно отпустил ее, повернул страшное лицо к ребятишкам:

– Ольга, за фершалом, живо! Гришка, иди сюда!

Олюшка опрометью кинулась из избы. Михаил Федорович с помощью Гришки кое-как перенес Анну Матвеевну на кровать. Она уже не кричала, только стала вся белая, и глаза закатывались на лоб. Михаил Федорович и Гришку погнал к фельдшеру, а сам остался у кровати и не знал, что же ему делать, – и только держал Анну Матвеевну за руку и говорил:

– Да ты крепись, мать... Сейчас фершал придет, потерпи немного.

Но и сам он знал, что фельдшер ничем не поможет, знала это и Анна Матвеевна – и приготовилась терпеть эту боль, как терпела до этого много всяких болей – и ту боль, когда рожала детей, и когда умирал ее первый сын. Колюшка, и когда видела посиневшие от холода и голода лица своих малышей, и ту боль, которую испытала она, прочитав серую бумажку со словами: «Ваш муж, Прокофьев Михаил Федорович, пропал без вести». И эта, нынешняя боль, казалась страшной и нестерпимой только потому, что она есть, еще не прошла, но на самом-то деле она ничуть не страшнее всех тех болей, что уже бывали у нее, и пройдет точно так же, как прошли все прежние боли, и опять будет обычная жизнь со всеми ее заботами и радостями. Все это знала Анна Матвеевна – и не боялась, просто терпела, потому что только это она и могла сейчас – терпеть.

Наконец пришел фельдшер – длинный мужчина с унылым лицом. По случаю христова праздника был он навеселе, только что не пошатывался. Он долго мыл руки, расстегивал свою сумку, что-то крутил в руках – и был как будто в растерянности. К этому фельдшеру Анна Матвеевна уже обращалась – он мял, щупал ей живот, давал порошки, уверенным голосом говорил: «Пройдет». Проходило. Осенью, по случаю, заходила Анна Матвеевна в давлекановскую больницу, выстояла полдня в очереди – осмотрели ее доктора и велели тяжелой работы не делать, самое главное – ничего не поднимать и не таскать и побольше отдыхать. Выслушала их Анна Матвеевна, поблагодарила – и, вернувшись домой, привычно загремела ухватами, вытаскивая из печи ведерные чугуны. Если не ей делать тяжелую работу, то кто же ее сделает? Гришка, что ли? Ему в пору со своими уроками да с отцовыми дежурствами управиться, да и мал еще казак, надорвется...

И сейчас фельдшер долго щупал живот Анны Матвеевны, она стонала и охала – так больно было, фельдшер уже не говорил «пройдет», сделал укол и сказал, что, если боли не прекратятся, надо будет везти Анну Матвеевну в Давлеканово. Это по такой-то грязи и распутице... Михаил Федорович увел фельдшера в переднюю комнату, плотно прикрыл дверь, поднес ему стаканчик, закуску, сам выпил и стал допытываться – что за болезнь с Анной Матвеевной приключилась? Фельдшер стал крутить, даже с важным видом что-то по-латыни загнул, но Михаил Федорович взял его за локоть и встряхнул:

– Ты мне, мил человек, эту ерунду не говори, не понимаю я. Ты по-русски объясни.

Фельдшер похлопал осоловелыми глазами и признался:

– А я и сам не знаю, что у нее такое. Может, язва, может, еще что. Вези в Давлеканово, там разберутся.