Час новолуния

крытое прежде солнце проникло через окно в горницу, и настал вечер. Федька очнулась от того, что в ворота стучали. Захваченная дурными предчувствиями — опять что-то было упущено и утрачено, пока маялась она в дремоте (вспомнился крестный ход, на который велено было явиться всем до последнего человека), — Федька, не сполоснув лица, торопливо накинув на плечи зипун, пошла открывать.

За воротами стоял Прохор. А за спиной его с выражением достоинства на скуластом лице, нарумяненная, в цветных одеждах, в унизанной жемчугом рогатой кике баба.

Баба протянула: «Здравствуй, мила-ай», — и поклонилась.

— Здравствуй, — пролепетала Федька, настолько обескураженная, что едва совладала с голосом.

— Пришёл мальчик? — спросил Прохор.

— Нет, — вздрогнула Федька и тотчас же вернулась глазами к бабе.

Это была дородная красивая женщина средних лет. В лице её несколько неправильных очертаний, с довольно широким, хотя и небольшим носом, несмотря на слащавую улыбка, угадывались жёсткая, битая жизнью натура.

«Жена что ли? Неужто жена?» — мелькнула мысль. И хоть нелепо было об этом думать, а если жена, тем более, вдвое нелепо, Федька поставила себя рядом с женщиной и — ясно, как со стороны, — поняла, что, несмотря на пятнадцать лет разницы, надо ещё посмотреть! Очень хорошо посмотреть, кто тут будет попригляднее, да повиднее, да по... повзрачнее. Тощая крапива с синяком на щеке или отягощённое зрелыми плодами дерево.

— Нет Вешняка, — пожаловалась Федька (болезненное сравнение с Прохоровой женщиной никак не отразилось на её лице). — Что-то случилось. Что-то ужасное. Не знаю, где искать. И что вообще делать. Не знаю. — И она против воли, не сознавая, подняла руку, чтобы прикрыть раскрашенную воеводой щёку.

— А я как раз в съезжей был, дьяк Патрикеев посылал. Так про мальчика-то хотел спросить, про твоего Вешняка. А говорят, Посольский болен. Ветром, говорят, качает. Тем более, думаю, хорошо бы по знакомству проведать: не унесло ли?

Он оглянулся на женщину (на жену?), и Федька наконец сообразила, что держит гостей за воротами, понуждая Прохора к излишнему многословию.

— Что ж вы стоите? — смутилась она, судорожно припоминая, какой дома разгром.

— А ты не робей, молодец, я ладить-то навычная, — загадочно молвила тут женщина и тем заставила Федьку теряться в предположениях о множестве имеющих и не имеющих отношения к делу предметах.

Когда ступили на верхний рундук лестницы, Прохор не упустил намётанным глазом прелюбопытнейшую дыру в двери. Он нагнулся, присвистнул и сунул палец. Свежие следы гари вокруг отверстия подсказывали, что выстрел был сделан из сеней в сторону крыльца. Прохор вопросительно оглянулся.

— Проходите, дорогие гости, — молвила Федька, заливаясь жгучей, расходящейся даже по груди краской. «В кого ты стрелял, болезненный мой?» — звучал у неё в ушах вопрос. «В тебя», — следовало бы по совести отвечать.

На счастье, Прохор избавил Федьку от необходимости изворачиваться, он ничего не спросил. Но, несомненно, отложил невысказанный вопрос на каких-то своих счётах, где складывал и вычитал Федькины странности. И бог его знает, когда он, наконец, подведёт итог.

Итог, и в самом деле, рано было ещё подводить. Оглянувшись в горнице, Федька с удивлением обнаружила, что всё прибрано и выметено. Трудно было сообразить, когда же она успела навести порядок. Верно, в бреду, в беспамятстве.

— Садитесь, дорогие гости! — молвила она лицемерным голосом. Все расселись друг против друга и замолчали. Федька стиснула руки, зажав их коленями.

— Богданка, вдова, — сказал тут Прохор, посмотрев на женщину. — Пил у неё муж-то.

Федька сдержанно приподняла брови, как бы говоря: «Надо же!». Вежливое сожаление или удивление по поводу печальных Богданкиных обстоятельств никак не могло Федьку выдать.

— Лечит. И ворожея. И ладить умеет, — продолжал исчислять Прохор.

— Умею, — кивнула женщина без стеснения и с проснувшейся властностью переняла разговор на себя. — Жизнь у меня, красавец, прихотливая, вот и умею. Всё умею.

«Такая ядрёная вдова-то в самую пору будет. Коли человек семь лет жену ждёт», — с ничем не оправданной, не справедливой, вероятно, язвительностью подумала Федька. Но что-то такое произошло, отчего она начисто перестала робеть. Словно из удушья вынырнула.

— И пупок обрезать, и грыжу заговорить, всякую: и родовую, и становую, и паховую, и головную, так же как зубовную, ушную или сердечную грыжу — всякую, — продолжала Богданка напевной скороговоркой, за которой угадывалась привычка к разговору, привычка видеть вокруг себя внимательно и с надеждой слушающих людей, угадывался навык доки, который знает свои силы и не торопился тратить их на подступах к делу. — Грыжи бывают всякие, — не умолкала знахарка, — мокрые, подпятные, подколенные, заплечные. — Тут она деловито оглядела Федьку и забросила осторожный и потому не совсем ясный намёк: — Юноша, когда робкий, могу услужить.

Но, верно, это было не то, зачем привёл Богданку Прохор, он почёл за благо вставить словечко-другое: