Час новолуния

— Ну?! — обиделся палач. — Это тоже! Дерёшь! По-свойски-то уступить надо, небось я не с улицы к тебе пришёл.

Державшаяся лишь каким-то внутренним усилием улыбка сошла, и лицо омрачилось. Помолчал. Но вместо того, чтобы оставить наконец разговор, наклонился к уху и зашептал:

— А могу ведь государево слово и дело крикнуть. Хоть сейчас! — Глаза нечистые, в красных прожилках.

Федька отвернулась. Она ощущала взволнованное сопение и дыхание — прямо в шею, она не знала, как избавиться от напирающего всё больше, всё теснее бёдра, — становилось потно и жарко. Страшно. Потом широкая, изъеденная язвочками лапа его легла на колено и слегка, с трепетной тревогой пожала. Пальцы поползли, рука двинулась путешествовать, вкрадчиво-вкрадчиво подбираясь выше, к теплу...

Несколько мгновений Федька глядела на это в каком-то бессильном и жарком столбняке. Но орудие-то было у неё наготове, сжимала она дощечку судорожными руками... Бац! — хлопнула доской по костяшкам присосавшейся к бедру лапы.

Палач ахнул, дёрнул обожжённой рукою, разинув рот. Сердце Федькино колотилась, глянула быстро на сторожей — все повернулись и видели. Может, давно уже исподтишка наблюдали. И всё, поняла она с огромным, как судорожный вздох, облечением, все её одобряли.

С шипением отмахнув разбитой пястью, палач вскочил, чтобы ударить ногой. Первому порыву его помешала цепь, и палач оглянулся, как оглянулась мгновение до того Федька, оглянулся на грозовое молчание башни и тотчас понял: будут бить. Рассевшиеся как будто безразлично пушкари и стрельцы подобрались во внутренней готовности кинуться на защиту мальчишки. И забьют до смерти.

Только Родька вскинул глаза, ничего совершенно не понимая.

— Ладно, — просипел палач, помахивая пястью, — попадёшь ты ко мне в руки. Попадёшь, гнида! Все попадёте! Все! — шипел он неровным от злобной боли голосом. — Каждого, суки, перещупаю...

Подул на покрасневшие суставы пальцев и отвернулся. Скованные цепью ноги он подволакивал, как всякий давно свыкшийся с железными путами колодник. Добрался до горна, поворочал угли, потрогал железо — горячее. Тогда выпустил грязные рукава рубашки, обернул ими рукояти клещей и вытащил их, чтобы плюнуть на толстый гвоздь сочленения. Зашипело.

Привычное занятие, послушно разгоревшийся огонь вернули ему отчасти присутствие духа.

— Я ведь могу и государево дело кликнуть! Государево дело за мной! — повернулся он к людям. — Что смотришь, зенки вылупил? — Длинно и грязно выругался.

— Не ругайся, — спокойно заметил один из сторожей, — ты государево имя помянул.

— Я государеву честь не задел! — злобно возразил Гаврило. — Дай, господи, здоров был государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Русии!

На это сторожу сказать было нечего, он сложил на груди руки и прикрыл глаза.

Малоподвижный в ногах, палач действенно орудовал руками, будто крутил, тащил и ломал. Лютая злоба его, однако, никого не взволновала.

Колдун, тот, как уселся на пол, так и не сдвинулся. Похоже, Родька вообще не замечал, одет он или раздет, не понимал, холодно в башне или жарко. Тягостным движением обтёрши лицо, видел он, что ладонь влажная, — смотрел и не мог уяснить себе, зачем смотрит. Зачем всё это? Буйная речь палача не вывела Родьку из полуобморочного забытья — зачем? Всё это было не важнее мокрой ладони. Родька не мог понять и не пытался, не делал даже усилия понять, зачем может происходить что-то подвижное, шумное, когда есть только мрак, где спутались, разрознились, растеряли друг друга и мысль, и чувство. Он сидел, утратив представление о времени, пока не послышались наверху голоса и снова в прежнем порядке не стали спускаться воевода, товарищ его и дьяк.

Когда судьи расселились, ожидавшие на улице приставы стали заносить и заводить. Сначала через дверь в подсенье два стрельца в синем платье внесли большой лубяной короб. За коробом и стрельцами появился подьячий Семён Куприянов, в руках он держал сыскную память, за ухом поместил перо, в лице под напускной строгостью скрывал удовлетворение, которое испытывает славно поработавший человек. Довольно узкий лоб — в сравнении с широкими щеками и ещё более широкой, расширявшейся книзу бородой, длинная, до пят однорядка, которая, обнимая жирную грудь и брюшко, расходилась вширь, — всё создавало впечатление крепкого основания, не ведающей сомнений устойчивости, которое Семён и подтвердил, когда остановился посреди помещения, оттеснив с этой позиции Родьку. За Куприяновым, придерживая саблю, переступил порог ещё один стрелец, скорее всего, десятник или пятидесятник — он держался молодцом и бодро поглядывал на короб, имея что предъявить начальству.

Зашли и стеснились на отшибе три женщины. Заглядывал из подсенья ещё народ, но молодцеватый пятидесятник показал кулак, а потом и вовсе прихлопнул дверь, оставив любопытных с носом.

— За Васькой Мещеркой кто ходил? — спросил воевода.

— Ищут, — быстро ответил подьячий, — Захар Тятин пошёл.

— Не слыхать про Мещерку. Никто и имени такого не слышал. Чулкову слободу обыскивают, — заметил бодрый пятидесятник.