Час новолуния

— Угу, — согласился казак. — В правом паху две язвы, лечить надо. На один глаз слепа, ухо порото. На левом окороке тавро — два прута, и на лопатке другое тавро — крест с вилами, и третье ещё тавро — копыте Ну а ты, захочешь, поставишь четвёртое.

Посчитав, видно, что к такой обстоятельной речи ничего уже не добавить, казак, привычно ссутулившись, обратился к бывшему мерину Мезени и похлопал его по шее.

Суматошно бегал между конными Афонька, просительно заглядывал в глаза, заступая дорогу, но тут же отступал и теребил себя за бороду.

— Казаки! — истошно возгласил он, когда больше тянуть было нечего — все собирались отъезжать. — Казаки! Я с вами! Чёрта лысого я останусь! Пропадай всё пропадом — на Дон уйду!

— А где ж твоя лошадь? — лениво возразил атаман.

Об этом Афонька успел подумать. Гнусавое замечание атамана он понял как согласие и коршуном кинулся на хромую и слепую, трижды затаврённую в течение полной превратностей жизни лошадь, которую бросали разбойники. Равнодушная, согласная, казалось бы, с любой участью кобыла тут, однако, прянула. Тогда как Афонька споткнулся о ловко поставленную Мезеней ногу — и в землю! Не отёрши грязного лица, он поднялся под насмешливыми взглядами казаков, помедлил в ошеломлении, словно припоминая, чья очередь драться... И, отбросив всё, опять кинулся к лошади, пытаясь провести Мезеню вихлявым движением. Да куда там! Мезеня своего не упустил — всю злобу вложил в удар — в рожу!

Так что не сразу, не вдруг поднялся на этот раз Афонька — на лице грязная кровянка. Сплюнул с губ какую-то гадость, шатнулся к казакам.

— Дай мне саблю, атаман! Саблю мне, вашу бога душу мать! Саблю мне, топор! — ревел со слезой в голосе Афонька.

С разбитой брови капала кровь. Глаз затёк, Афонька, должно быть, не важно видел, когда тянулся к атаману, — получил. Атаманским сапогом в победную свою, битую-перебитую головушку. И рухнул он навзничь, разбросал руки, ноги, словно на поле брани.

— Достанешь лошадь, приходи, — заметил атаман.

Засвистели плети, злодейски заулюлюкали казаки блеснувши отсветами, плюхнул наземь брошенный кем-то напоследок топор, казаки-разбойники поскакали тёкшую степь и скоро сгинули под луной. Только топот стоял, замирая до слабого, как воспоминание, перестука.

Мезеня хмуро подобрал топор и принялся растаскивать костёр. Скоро огонь погас, настали мрак и безмолвие.

Однако никто, надо думать, не спал. Федька лежала, заложив руки за голову, и глядела на звёзды. Теперь, когда лихорадка горячечных чувств сменилась расслабленностью, мягким, отчасти даже приятным сумбуром в мыслях, она всё более и более проникалась ощущением раскрепощения и свободы. Пережитое оставило за собой не испуг, а, напротив, нечто совсем иное... нечто схожее со смиренной готовностью принять в себя, своим существом весь неприкаянный и тревожный мир, в самой сердцевине которого она и лежал; сейчас с покойным и мужественным сердцем.

Словно бы всё самое страшное уже случилось.

Глава третья

Птичка для Сенечки

щё до рассвета продрогшую под тонкой ферязью Федьку разбудили шаркающие звуки. Приподнявшись, она различила в серой мгле согбенную фигуру Мезени. Едва ли не на ощупь соображая размеры и очертания, он подправлял топором ось. Скоро Афонька с Мезеней, не сказав друг другу ни слова, взялись громыхать, постукивать и поставили телегу на колёса.

Взошло сразу тёплое солнце. Казаки вчера всё подобрали, даже клочки изодранных грамот прихватили на пыжи и патроны, не оставили лоскутьев от порванной рубахи — на перевязки пойдут, ничего не оставили из того, что можно было увязать в торока и увезти на лошади. И всё же Федька, недолго поискав, нашла в траве отцовский пистолет. Федька осмотрела замок, проверила порох на полке и, отвернувшись от спутников, засунула пистолет под ферязью за пояс штанов. Тяжёлый, покрытый росой, он неприятно холодил бедро. Ключ от боевой пружины оказался в кармане, а вот лядунка — сумка с зарядами, порох и пули — всё исчезло вместе с сундуком. Перстень и столпницу, кошелёк, Федька извлекла из дегтярного горшка ещё ночью и уселась теперь чистить.

Мезеня, мрачно покачивая головой, принялся вводить в оглобли больную, подрагивающую в первых солнечных лучах лошадь.

— Против бельма средство есть, — искательно заметил Мухосран, наблюдая за душевными мучениями возчика. — Продёрнуть через ухо красную нитку, непременно шёлковую.

— Средство на всё есть, — буркнул Мезеня.

— Тогда я побрёл, — сказал Мухосран, этим утешительным соображением как будто бы успокоенный. — Значит, побрёл я, говорю. Поволокся.