Час отплытия

Когда разразился под сводами долгожданный шейк и ноги у молодежи непроизвольно задвигались — стали притопывать и подергиваться в заразительном ритме. Витос только чуть изменил позу, медленно спустив с подоконника правый локоть. В непроницаемых дотоле — глазах зажглись этакие крохотные яркие плафончики, дрогнули ноздри. И в самый этот миг в двери напротив возникла маленькая смуглянка в неброском салатного цвета платье, словно увитом лентами, идущими вкось серо-зелеными полосами, составленными из мириадов черных и изумрудных точек. Платье как бы озаряло лицо смуглянки нежной зеленью весеннего луча. А смущенная улыбка уже тараторила в ее золотистых глазах совершенно непонятно о чем, но звонко и радостно. Одновременно с трех концов столовой шагнуло ей навстречу три пары быстрых, молодых ног. Витоса словно толкнула мощная чья-то рука. Спортивная реакция не подвела его — дала как раз ту долю секунды, которая на ринге да нередко и в мирной жизни приносит победы.

«Ай, молодец, сынище!» — удовлетворенно отметил про себя Александр Кириллович, куривший в коридоре и в проем двери наблюдавший молниеносную сценку борьбы. Те двое, что промахнулись, теперь заняли активно-выжидательную позицию, потрясая мослами друг против друга рядом с Витосом и Светкой, не различающими их, увы, в упор. Тысяча чертят, похоже, вселились в Витоса и ровно столько же маленьких бесенят плясали в Светкиных глазах и в беззастенчивой, казалось, улыбке. Их ноги и руки летели и выделывали ритуальные колена будто сами по себе, а чертята с бесенятами тем временем очень оживленно болтали на своем искрометном бессловесном языке. Где-то внутри уже звучало то странное, чему потом Витос будет удивляться, с улыбкой качая головой. «За эту девчонку я нырну, если надо, в прорубь и взлечу, если она захочет, к Большой Медведице» — вот что звучало в Витосе.

Наверное, он не кончится, этот танец. Никогда бы он не кончался!.. И все-таки он закончился. Ударник поставил звонкую, ликующую точку, теннисным мячиком запрыгала она от подволока к палубе и снова вверх-вниз, покатилась и затихла у ног Витоса и Светки. Они очнулись с улыбкой. И те двое, что промахнулись, сейчас увидели их глаза и, ослепленные, покорно ретировались по своим углам — кратковременный союз «друзей по несчастью» распался ввиду явного исчезновения цели.

— Откуда вы… взялись? Где вы были раньше? — спрашивал Витос, осознав себя и смуглянку уже в танго.

В ответ шевельнулись ее ладони, лежащие на его плечах, и она пропищала ломающимся голоском;

— Оттуда, — и показала болтливыми глазенками: с неба.

И эти шевелящиеся ладошки, и голос с трогательной хрипотцой, и дыхание ее — все это дружно подхватило Витоса и понесло, хоть и старался быть он ироничным;

— С какой звезды вы, из каких чертогов?

И Светка пропищала свое тоненькое и насмешливое:

— С камбуза я.

Витос тряхнул черной гривой, и странно — это помогло: он вспомнил заморыша в огромном грязно-белом халате с плечами на локтях и рукавами, закатанными в чудовищные валики. Картинка эта обычно мелькает, когда пробегаешь на палубу мимо камбузных дверей. Мелькнуло перед ним и синее спортивное трико мальчишки-камбузника, тоже виденное не раз в коридоре плавбазы.

«Ну и да-а-а, — затянул про себя Витос, мысленно совмещая, как фотоснимки, два образа. — Это ж гадкий утенок. Он, — все больше узнавая, поражался Витос. — Натуральный, живой гадкий утенок».

— Я думал, — Витос прыснул, — я считал, что камбузник — мальчишка. А это — вы?

Он даже остановился, забыв, что танцует. Благо такты уже затухали, как робкий дождик перед шквалом нового шейка.

Они сплясали еще два или три танца и вышли на палубу. Тихая стылая ночь висела над морем, над еле различимым контуром скал, над тундрой, чуть мерцающей снегами. Морозные лучики звезд пронзали Светкино платье, муравьями, тысячами крошечных челюстей впивались в спину. Девушка поежилась. Витос мгновенно сорвал с себя джинсовую куртку, неловко набросил ей на плечи.

— А вы? — пискнула она.

— Да мне жарко!

— Трудно верить…

Ему и правда было жарко в рубашке — ночью, посреди моря, у Чукотки, считай, зимой. Да и кому на его месте не было бы жарко в восемнадцать, рядом с Золушкой — царицей бала. Кровь бешено неслась в жилах, рождая желание взлететь. Хотелось немедленно совершить что-нибудь такое… И он, не зная этому выхода, не ведая, чем укротить порыв, стал декламировать стихи — первое, что пришло на память:

Я изнемог от мук веселья,
Мне ненавистен род людской,
И жаждет грудь моя ущелья,
Где мгла нависнет над душой!

и всплеск восторга, переполнявшего его сердце, звучал такой радостью в молодом, звонком голосе, что — странно — угрюмые стихи зазвенели прямо-таки празднично, мажорно.

Она улыбнулась, вся во власти его восторгов, и лишь спросила:

— Чьи это стихи?