Час отплытия

Рыбы мало, и смены работают вполсилы, с развальцей, с обстоятельными перекурами, прихватывая к обеденному часу с обоих концов еще по полчаса. Когда идет большая рыба, она задает цеху высокий темп, и летают в руках обработчиков игрушками тридцатикилограммовые картонные ящики с мороженым балыком, тазы с печенкой, полсталитровые бочки с икрой. Теперь же работа «то потухнет, то погаснет», говорят матросы. И потому задолго до обеда, в желто-розовых сумерках сонного рассвета, сбились они у борта и следят далекую темную точку на чистой воде. Это СРТМ, идущий с берега, из дому. Радисты вчера еще «своим, по секрету» сообщили, что везет он на базу почту — письма, посылки, газеты… И вот сейчас под прицелом десятков нетерпеливых глаз проходят последние кабельтовы его многодневного пути.

— Валюха, ты-то че ждешь? Тебе ж прошлый раз посылка была! — Через десяток голов, нависших над бортом, кричит дородной девахе высокий парень, маячащий над толпой красной шерстяной шапочкой с помпоном, какие обычно на рыбацком флоте делают из рукавов кофт, отрезая их, чтоб не мешали в работе, не мокли, а безрукавки уже поддевая для тепла под робу.

— И все ж то ты помнишь. Цыпа! — вынув изо рта беломорину, зычно отвечает Валюха парню, прозванному Цыпой базовскими девчатами за то, что сам он их всех подряд зовет цыпами. Такие прозвища-бумеранги — самое ходовое дело на флоте.

— А как ему не помнить, когда он, мракобес, в каждый «пузырь» нос засунул, — это говорит стоящий между Цыпой и Валюхой молодой коренастый красавец в огромной курчавой шапке волос.

— Ты приходи, Мракобесик, в гости, я тебе тоже налью, — играя лупастыми глазами, откликается Валюха. — Мне и сейчас посылочка будет — радиограмму получила.

Витос, молча стоящий поодаль, на крышке трюма, откуда тоже прекрасно видно СРТМ, не в силах сдержать улыбки: он вспоминает, как курчавому в столовой вечно то соли в чай насыплют, то перцу в компот, а он добродушно ругается на потеху всем: «Вот мракобесы, опять!»

После обеда огромная, многослойная очередь осадила крошечную каютку напротив столовой. Над дверью с окошечком — надпись «Почта», рядом криво болтается на одном гвозде синий почтовый ящик. Густой гам, шутки, смех висят над толпой. Взрывы возгласов сопровождают каждую посылку, выныривающую из двери и плывущую над головами. Два месяца не было почты.

Витос получает целых три конверта и, прижав их к груди, норовит сделать прицельный рывок, когда из окошка за спиной слышит:

— Отцу возьмешь?

— Конечно! — Он с трудом разворачивается и берет еще два письма. Выбравшись из толчеи, идет к отцу в каюту и по пути рассматривает драгоценные конверты. Два из Рени, от матери, третье из Ростова — Валькин почерк, с наклоном влево, ну а отцу оба письма из Находки, от тети Томы.

Отец с баяном сидит на диване, один в каюте, дядя Антон уже на вахте, он ведь с ревизором стоит, с двенадцати. Баян выводит дивную, незнакомую мелодию, сладкозвучную — без басов: отец подбирает новую песню и, прижав правое ухо к полке «Орфея», вслушивается в звучание высоких тонов. Он сейчас слился с баяном, ушел в звуки и не слышит, не видит сына.

— Папа! — Не слышит. Погромче: — Па-ап!

Отец осторожно отрывает ухо от баяна, медленно поворачивает голову, далекими-далекими глазами смотрит на Витоса, продолжая растягивать меха. Но вот глаза его возвращаются — из глубин ли, далей, узнают сына, вмиг теплеют.

— Витос! — он стряхивает с плеч ремни, кладет баян рядом, кивает на стул: — Садись.

— Да я на секунду, — говорит Витос, но все-таки садится и протягивает отцу письма.

— А-а, спасибо! — Отец, быстро взглянув на конверты, кладет их на баян. — А я посмотрел — давка, пережду, думаю.

Он видит в руках сына еще письма, но не спрашивает ни о чем.

— Понимаешь, Витос, прочитал я недавно в каком-то журнале о том, что закону ритма (а он во многих явлениях еще и не открыт) подчиняется жизнь и человека, и человечества, и всей вселенной. Понимаешь, все-все ритмично в мире — от настроения до звезд — пульсаров, или квазаров, как их там называют…

…И вот закон жизни этот, понимаешь. Витос, может выразить только музыка. Представляешь? — Отец кладет на баян ладонь, так нежно кладет, будто прикасается к дышащему темечку ребенка. — Вот так. — Он замолкает, улыбаясь мечтательно и удивленно. — И когда ты вошел, я как раз и слушал его, — он кивает на баян, плавно наклонясь в его сторону всем телом, — закон этот уловить пытался, понять поглубже.

Один мой знакомый, на базе работает, собирался когда-то поступать в консерваторию… в молодости. А потом решил идти в физкультурный. Ну, а ты как, не решил еще, куда идти?

— Решил, — очень серьезно отвечает Витос. — Ты же знаешь — на СРТМ.

— Нет, я про «потом» спрашиваю, про «после моря».

— А, нет… Но… может быть, тоже на отделение бокса пойду, в физкультурный то есть.

— Ну, молодчина, — чуть заметно улыбается отец. — А чем сейчас занимаешься?

— Та-а, — пренебрежительно машет Витос рукой и лукаво улыбается в ответ. — Огнетушители в подшкиперской заряжаем и красим… А сколько уже? — спохватывается он.