Час отплытия

На печке приплясывает котелок с водой. Он проволокой приторочен к трубе, но все равно ёрзает по печи, и Севка нетерпеливо шпыняет его пальцами, передвигая к центру, где погорячее. Ломаются привычки: в море он не курил, пока не позавтракает, а сейчас — уже третья папироса с утра. Да, папироса. Еще вчера он перешел со «Столичных» на «Беломор»: пальцы в угле-саже, а не станешь мыть каждый раз, как закуривать.

Дед все шьет, уткнувшись носом в потертый до основы материи рукав. «Дедов полушубок вполне можно в краеведческий музей, — думает Севка. — Зимняя одежда дореволюционных крестьян такой-то губернии…»

— Дед, ты из какой губернии родом?

— Чярниговьской! — с готовностью отвечает дед, блеснув очками. — До тыща девьятсот… двадцать второго.

Несколько мгновений дед молчит, испытующе смотрит. Севка любит слушать. А дед любит рассказывать.

— Потом, — он делает короткую паузу и длинно выдыхает, — Го-омельска область, — двигая головой, точно подталкивает слово губами. — До тыща девьятсот двадцать… четвертаго году. Потом… — в подслеповатых зрачках, крепко увеличенных толстыми линзами, сквозит хитрая интригующая улыбка, — Смоле-е-енська область. До… двадцать шестого…

— А теперь? — не выдерживает Севка.

— Таперь — Брянська область! — радостно дернул головой дед.

— А как деревня называется?

— Дяревня? Сяло Дянисковичи, милай. Новозыбковського уезду. Таперь, по-новому — району. От так!

В котелке запрыгало-забурлило. Севка схватил брезентовые рукавицы, лежавшие на ящике в угольных закромах (дед выделил на хознужды), раскрутил проволоку, снял котелок.

— Ты корочку з хлеба одрежь, поклади на печку — чай заварим, — объяснял дед, не отрываясь от шитья.

Севка недоверчиво на него покосился, но дедово лицо таило в коричневых морщинках спокойную мудрость сфинкса, и седая щетина пробивала кожу, как трава асфальт.

Лечь дышала жаром, и корочка обуглилась в момент. Севка смахнул ее в котелок, вода сразу обрела подобающий чаю цвет. Дед не спеша закончил ремонт рукава, полушубок сложил на нары, любовно примял его. Севке не терпелось полить чаю, а дед, как нарочно, возился — развязывал мешок, потом мешочек… Севка поклялся себе на первой же остановке купить кофе, хлеба, конфет.

Чай вышел на славу, не чай — парной хлебный квас! Оценив дедову мудрость. Севка подобрел. Захотелось как-то отблагодарить его. И он спросил наугад:

— А как там у вас в Белоруссии до войны жилось? Помнишь, дед? Расскажи, а?

И угодил в точку. У деда медленно сползло с лица довольство. Он коротко прихлебнул и отставил кружку, не допив. Снял очки, и забыл положить в карман, опустил на колени.

— Действительну отслужив у тридцатом, — начал таким тоном, что в вагоне вмиг стало пусто, гулко и холодно, — захотев крестьянствовать… Ожанился, хату купив… Хозяйство тольки подняв, а тут тайе — тридцать третий, тридцать четвертый год. Сама голодовка! — Дед прискорбно тряхнул головой, да так и остался, уперев взгляд в «палубу». Задумался, медленно почесал затылок и продолжал: — Сяло в нас дворов с восямсот… Я извозничав… У колхоз не йшов…

Вагон неожиданно резко тряхнуло: подъезжали к Хабаровску, и поезд начал тормозить.

В низкое небо упирались столбы пара и струнки дыма, расползаясь, расплющиваясь о него, как о потолок. Все было серо вокруг, точно в рассвет, а не в полдень: пепельный воздух, закопченные пакгаузы и депо сортировочной, сотни серых, хоть и разноцветных вагонов, станционный снег, похожий на золу. Казалось, солнце вообще ушло из этого мира.

Дед, крякнув, вскочил с лавки, засуетился;

— Покуда стали, суп сготовить надо. Давай, милай, бяри ножа, картошку лупить будем.

Но Севка уже втискивался в фуфайку:

— Сбегаю, дед, посмотрю — может, буфет рядом. Молочка, курева…

Дед невнятно буркнул, затрудняясь решить, что лучше — молоко или Севкина помощь.

А Севка прыгнул на черный смерзшийся снег, застыл на мгновение, втянул, раздув ноздри, полную грудь острого вкусного воздуха и улыбнулся.

Впереди прорезалась закопченная вывеска «Буфет». Севка встряхнулся и перешел на рысь…

Дед начистил миску картошки, получилось с горой, и осторожно высыпал ее в кастрюлю на печке. В холодном углу, за бочкой с водой, у деда был склад, о котором не знал пока и Севка. Что-то большое и тяжелое было упрятано в грязный джутовый мешок, затянутый большущим узлом. Дед извлек оттуда мешок, развязал на скамье и, не то щурясь, не то ухмыляясь, принялся копаться в недрах его. Он доставал то голову палтуса, то хвост камбалы, то полураздавленную мороженую селедку, подносил к форточке, нюхал.

Едва дед успел привязать кастрюлю к трубе, как тепловоз рванул. Из-под крышки выплеснулась вода, зашипела на печке, превратилась в облако. Состав не набрал еще полной скорости, но оркестр колес и стыков уже повел свою мелодию. Запыхавшийся, взъерошенный Севка догнал вагон и вспрыгнул на подножку. Из-за пазухи у него торчала буханка хлеба.

— Что-то, дед, ты вкусное смастерил! — он повел носом. — Уха?