Час шестый

— Кому записку-то, мне, что ли?

— Нет, записка дяде Евграфу. Вот!

Евграф отложил свою сосновую чурку, взял записку и вслух прочитал: «Ев… Евграф Анфимович, срочно придите в контору колхоза. Надо поговорить по… по вашему личному делу. Предрик Микулин».

— Никуда не пойду! — Евграф сердито подал записку девчонке. — Мне в конторе делать нечего. Снеси обратно.

Все затихли. Бабы завздыхали.

— Нет, Анфимович, надо идти! — промолвил Нечаев. — С предриками шутки худые, хоть он и свой, шибановский. И мы ведь председателя-то выбирали не с бухты-барахты.

— Надо было и меня спросить! — рассердился еще больше Евграф. — Какой из меня председатель? Налагая, полей-ко на руки.

… Люди глядели Евграфу вслед, когда он, не торопясь, направился в сторону своего дома, то есть в контору. Мысли, одна другой отчаянней, лезли Евграфу в голову: «Нет, не дадут спокойно пожить, доконают меня, не мытьем, дак катаньем. Чего оне привязались? Начальники-то… И люди, шибановцы. Только-только в себя пришел. Микулёнку-то надо бы в глаза плюнуть да и уйти. А может, он женится? Нет, на это совсем не похоже. Пес, дак он пес и есть…»

Не торопил Евграф свои ноги, обутые в дырявые сапоги вологодского золотаря! Некуда было ему спешить… Перед самым крылечком зимней избы хотел даже повернуть обратно, но вспомнил слова Ванюхи Нечаева: «С предрикой шутки худые».

Да, так оно и есть. С властью и раньше не больно-то спорили, что скажут, то, бывало, и делай. А нынешняя власть еще собачливей… Упекут не за понюх табаку обратно в тюрьму, только тебя и видели.

Евграф с тяжелым сердцем ступил на родное крыльцо, открыл в сенях отцовские сосновые двери.

На лавках по двум углам столешницы сидело начальство: предрик Микулин и председатель колхоза Куземкин.

Евграф встал у родного порога.

— Не стой столбом, Евграф Анфимович! Проходи вперед! — сказал Куземкин. — В ногах правды нету…

Предрик молча потер пальцем сучок на столешнице. Стол на точеных ножках был крашеный, а саму столешницу никогда не красили. Бабы на Пасху до желтизны скоблили ее хлебным ножиком. Теперь она была вся в чернильных пятнах. У Евграфа что-то прихлынуло к горлу, обросшему сивой щетиной. Брился третьего дня к свадьбе племянника нечаевской бритвой, да опять наросло. Верно, в ногах правды не было. Не врет пословица, а ведь нет правды и в головах. Сидят как два сыча…

Оба начальника ждали, когда Евграф поздоровается за руку, а Евграф и садиться не собирался, не то что здороваться. Он крутил в руках записку Микулина.

— Евграф Анфимович, это я тебя вызывал, — сказал наконец Микулёнок. — Ответь на вопрос: ты почему не идешь дела принимать?

— У меня делов хватает своих. Вон помочи собраны. Люди пришли печь бить.

Куземкин взбеленился:

— Тебя поставили в председатели, а ты печь бить?

— Никуда я, Митрей Митревич, не вставал и вставать не собираюсь, ведь я не Жучок. Да и тот не вовсе свихнулся-то…

— Будешь, Евграф Анфимович, раз выбрали, голосование было единогласное! — перебил Микулин и смачно всею ладонью шлепнул по чернильной столешнице. — Сейчас же принять дела! Печать, документацию и ключи от амбаров под расписку! Где счетовод? Пусть составит акт передачи!

— Зырин глину таскает, ему не до колхозных бумаг… — заметил Митька.

— Зырина немедленно в контору. Где дежурный? Нет? Беги за счетоводом сам! — повысил голос предрик. — Пять минут сроку!

Митька по-собачьи ощерился, но побежал за Володей.

Евграфу передалась решимость Микулина:

— Благодарим покорно, таварищ Микулин! Благодарим! Тут вы меня с милицией в начальники ставите! Да ведь сперва меня надо было спросить, гожусь ли? Соглашусь ли я-то? Нет, ты не догадался меня спросить! Как не спросил и девку мою… — Евграф захлебнулся от собственных гневных слов. — Спросил ты мою девку, кобелина шибановский, когда…

— Ну, ты полегче, товарищ Миронов! Полегче насчет девок и всех прочих! Гляди, как бы тебе опять не попасть на даровой харч…

— За даровые харчи я таварищу Скочкову весь благодарствую! А какие харчи у вас-то с Митькой, не даровые ли? Вы-то с ним да и с тем же Скочковым чей хлеб зубами мелете и жеванину проглатываете? У вас ведь все не свое, все даровое! Вот контора и то не своя у вас, а моя! И стол, и столешница, и шкап, и лавки!

Евграф бегал с места на место и стучал кулаком то по лавке, то по столешнице:

— Нет, все тут у вас не свое! Ты, Миколай угодник, скажи, чего я не ладно баю? Моя планида, скажешь, такая? Планида моя и впрямь такая, гиблая! Хоть она и пропащая, только и вы с Митькой из кожи вылезаете здря! Напрасная и ваша с Митькой планида! А где у вас Игнатей-то Павлович? Куда спрятался? И с ним я хочу побалакать, спросить, что это за планида, стрылеть мужиков и дома ихние зорить? Он, бывало, гнезда зорил у всех птичек подряд! Да ведь и ты вроде гнезда-ти самосильно зорил, а нынче стал предрика…

— Зорил, — засмеялся предрик. — Было дело. А у тебя, Евграф Анфимович, не было разве?