Час шестый

Проснулся Евграф от жуткой вони отхожего места. Машина уже не шумела за оградой Духова, но мерзкий дух, исходящий от нужника, заставил Евграфа сесть на траве. Вологда спала. Кисея бестрепетной ночной мглы висела над миром, а нестерпимая вонь не давала дышать… Евграф закрылся полой армяка и вскочил на ноги. Люк отхожего места, около которого спал Евграф, был раскрыт, железный черпак с долгим еловым чернем лежал на траве. Черпак был облеплен вонючей жижей. Евграф увидел сивую лошадь, запряженную в двуколую телегу и мирно стоящую неподалеку. Кобыла лениво отмахивалась от ночных комаров длинным хвостом. На телеге была водружена большая пивная бочка с отверстием, кое закрывалось заслонкой. Мужик-золотарь в балахоне неопределенного цвета сидел на двуколке около бочки и неспешно нюхал табак из берестяной табакерки.

Евграф кашлянул. Но золотарь либо глухой был, либо вконец одурел от этой нестерпимой вонючей своей работы.

— Доброго здоровьица, — опять покашлял и погромче молвил Евграф.

Только после этого мужик оглянулся. Ничуть не удивился он Евграфовым «сапогам» и всему виду незнакомого бородатого дядьки:

— Чего рано встал-то? А, да ты вроде не тутошний… — Золотарь заметил котомку. — Дак ты чего, и ночевал тутотка? Можно сказать, около нужника?

— Тут! — облегченно выдохнул Евграф и без всякой подготовки начал докладывать про свое «безвыходное».

— И-и, парень! — сказал золотарь, когда выслушал. — Не один ты такой нонече. Я вот тоже, вишь, какой груз вожу? Раньше-то у меня коляска была с коленкоровым верхом… Бывало, везешь дамочку в шляпке, дак от ее дух-то… можно сказать, одно загляденье! И кобыла была не то, что эта старбень… Все отняли таваришшы… Сперва в колхоз затенили, а о прошлом годе и оттудова вычистили. Присобачили первую категорию…

Золотарь кивнул в сторону кирпичной ограды Духова и добавил почти шепотком:

— Сами-то на антамабиле ездят… Слышь, антамабиль-то опеть тарахтел? То-то и оно, можно сказать.

— Дак оне чево, вроде тебя, тож по ночам ездят? — спросил Евграф.

— То и по ночам, что днем-то жарко и оводно. Оне и днем выспятся, им што…

Евграфу было трудно дышать, а золотарь давно привык и говорил, говорил про какого-то товарища Кедровского, который бумагу не принял. Говорил про деревню и про Тошненский сельисполком, затем начал рассказывать про свое разбежавшееся кто куда семейство.

— Сынишко-то… Совсем ведь он малолеток, не знаю, чем там и кормится. Мы, бывало, на Троицу-то мочили по три пуда ржи… Такие пива-то варивали, можно сказать, княжецкие… Тебя как зовут-то?

Евграф сказал свое имя и отчество.

— Меня-то Иваном, — произнес золотарь. — Николаевич по отцу-то… Из своей избы выгонили, не знаю, где и ночует… сынишко-то… А ты не голодной ли? В домзаке-то и я сиживал, знаю эту кантору. Товарищ Кедровский много нашего брата туды спровадил. Из Рунова, из Ерофейки. Ты, Евграф Анфимович, Окуратова-то не видел ли? Мельник, наш лавкинский.

— Нет, не видал! — Евграфу давно хотелось уйти подальше и от бочки, и от этого раскрытого нужника. Но что-то его останавливало. — Много там народу-то всякого. А я, Иван да Николаевич, вчера вчистую отпущен…

— В Духов день, — вставил золотарь.

— Хотел я домой уехать, на свою-то станцию, да вишь, денег-то на билет нету…

— Не знаю, парень, чем тебе подсобить, — сказал золотарь, слезая с телеги. Колом стоял его ссохшийся балахон. Вонь стала еще сильнее, когда он начал черпать и выливать в бочку содержимое нужника.

— Ты бы вот взял да свез бы разок говно-то, а я бы той порой к сынишку бы сбегал, — сказал как бы шутя Иван Николаевич. — В деревню. Сидит парнишко-то один, наверно, весь голодной…

И золотарь, уверенный в том, что собеседник не согласится на это предложение, начал черпать быстрее и сердитее. От вони Евграфа начало уже мутить, с другой стороны, и уходить не хотелось. Много было сходного в судьбе Евграфа с золотарской судьбой, если не считать этой вонючей бочки! Родилась и смутная надежда на помощь. А тут и тошненский золотарь начал настойчивей твердить о «парнишонке», ставшем беспризорником по воле какого-то товарища Кедровского…

Евграф остановился, крякнул и спросил:

— Дак куды, Иван да Николаевич, ты золото возишь?

— Да куды, куды… Знамо, в поле… под городскую капусту. Хотели было под нонешнюю, да рассаду-то только недавно высадили… По три рейса за ночь делаем… Днем-то не разрешают возить. Дак не подсобишь?

— Я, Иван да Николаевич, не знаю дороги-то.

— Да я доеду с тобой до поля! Ты кобылу там покараулишь, а я бы к парнишонку-то сбегал! Там не больно далёко.

Евграф согласился… За крышами вологодских домов наметилась яркая, но какая-то бесцветная полоса летней зари. Евграфу было невыносимо стыдно, что ободья всех четырех колымажных колес так сильно и так громко стукали по камням мостовой. Казалось, что обыватели из всех окон глядят на проезжающих золотарей.

Выехали за город. Солнце, словно ленясь, начало выползать из-за горизонта. А все дома, деревянные и каменные, равнодушные к судьбе двух мужиков, спокойно спали. Отнюдь не спешила Вологда пробуждаться от колесного и копытного стука.

II