Час скитаний

Чего у города не отнять, так это красоты. И это касалось и живого, и мёртвого. Всё, что Молчун видел до этого (а видел он многое), в подмётки ему не годилось. Много раз в своих поисках древностей он залезал в других городах в чудом сохранившиеся здания музеев. Но внутри не находил ничего интересного, кроме пыльных глиняных горшков, которые он бы и сам мог слепить, и старых заплесневелых чучел, потерявших всякое сходство с животными, которых они изображали.

А тут каждая улица – как выставка, и каждый дом – как экспонат!

В любом подъезде можно найти целое собрание вещей, которым в день начала Войны было уже по восемьдесят, а то и по сто лет. Картины, пианины, канделябры, портьеры, шифоньеры и много тому подобной интересной дребедени. И это только в обычных домах. А в разных дворцах, театрах и учреждениях… где расписные потолки… хоть и основательно попорченные, где огромные люстры (упадёт такая, и сразу человек двадцать раздавит!) и мозаичные полы…

Кое-что уже было трухлявым и гнилым. Но можно представить, как всё это шикарно выглядело когда-то.

Да и сама архитектура… Конечно, и на материке в районах подальше от центра Питера, и даже здесь, на Острове, стояли и обычные дома – типовые, из бетона, похожие как близнецы. Они назывались когда-то новостройками. Но взгляд пленяли именно древние, штучные. Которых в других городах не увидишь.

Да и кроме антикварных домов, в Санкт-Петербурге хватало того, на что можно поглазеть.

Площади, где могли бы стоять десять тысяч человек плечом к плечу. Громадные пустые набережные, где сразу представляешь пришвартованные корабли: и железные – с трубами и колёсами, и деревянные – с мачтами и парусами. А на берегах Невы и огромного залива стояли колонны, типа античных, и каменные львы сидели, как часовые. Ступени спускались прямо в воду, украшенные гранитными шарами, а со стенок набережных смотрели и скалились рельефные львиные морды. Прямо Древняя Греция с Римом. И всё одето в мрамор или в гранит… из которых, как Молчун думал раньше, только памятники на кладбищах делают.

Это место и было одним большущим памятником. И кладбищем, старым некрополем, тоже было. Но это уж – как везде.

* * *

Закат медленно догорел. Они с Анжелой сидели в спальне, которая была раньше частью небольшой квартиры прежних людей. Вроде бы тут когда-то жили студенты, имевшие семью. Все остальные комнаты вдоль длинного коридора, кроме этой, были закрыты, и на многих дверях висели ржавые цепи или были нарисованы предупреждающие знаки. Некоторые были просто заколочены. Никаких особых опасностей там, конечно, не было, кроме гнилого пола и балконов, которые при вставании на них могли очень быстро доставить человека вниз, но далеко не в целом виде.

Потрескивали – а иногда и просто хлопали – дровишки в железной печи, труба-дымоход которой была выставлена на улицу через окно. Половина его была заделана фанерой. Иногда даже летом приходилось топить.

На блюде лежали нарезанная кружками колбаса, мелкие яблоки, буроватый хлеб и пирожки с ливером. Чьим ливером – неясно, но для своих повар трактира не стал бы халтурить. Вряд ли кошка. Много ли в ней ливера-то?

В высоких кружках – настоящий чай. Импортная заварка из-за моря. Не из пайка, а купленная на толкучке в Парке Декабристов. Можно иногда себя побаловать, хотя особой разницы Молчун не чувствовал. Хоть чабрец, хоть пустырник заваривай, а всё одно без сахара – трава травой. Зато с сахаром любая бурда кажется сладким чаем и божественным напитком.

«А ты знаешь, почему печка называется «буржуйка»? – как-то спросила Анжела Молчуна, откинувшись в кресле и укрывшись пледом.

«Ясное дело. До войны только богатым буржуям были доступны такие, поэтому и называется».

Почему-то она долго смеялась. А он насупился и не обиделся только потому, что знал: обижаться на женщин – самое бесполезное занятие.

Но вообще-то было неприятно. До того, как он попал сюда, в любой деревне, куда его заносила судьба, все ахали – какой умный да какой образованный юноша, читать и писать умеет, цифры и числа знает… Впрочем, уже не юноша, а мужчина в самом расцвете сил, который теперь начинался лет в двадцать. И он, слава богу, помнил, в какой книжке было такое выражение.

Но здесь он числился как дикарь и бревно, и каждый дурак ему об этом напоминал. Хоть сапожник, хоть пирожник, хоть подавальщица в трактире, которая могла в свободное время читать какого-нибудь Коэльо.

Не говоря уже о таких людях, как Самуил Олегович Баратынский – мажордом магната Кауфмана. Мажордом – это нечто среднее между завхозом и главой администрации.

Его заказ Молчун только вчера наконец-то выполнил, хотя и пришлось для этого попотеть.

Вот тот был сноб высшей пробы. И жмот. Да и заказы его – из самых сложных. Мог забраковать товар, который выглядел идеально, только где-нибудь уголок страницы был оторван. Но отказываться даже от такой работы глупо.

Или учёный Денисов, для которого он доставил из Пулково целый ящик деталей для старинного телескопа. Мимо оборвышей, Карл! (И почему прежние постоянно упоминали этого Карла?)