Час совы

— Вот туда-то, друг мой сердечный, ты и не пройдёшь. Там станция. А на станции почти двести беляков: офицеры и юнкера, при трёх пулемётах и трёх орудиях. А ещё там танк. Мы сами имели вчера задачу: взять эту станцию. По данным разведки, там было человек пятьдесят, не больше. Да пока мы выдвигались, туда подошел эшелон с подкреплением. Мы сунулись, а нам так дали, что мы двадцать человек потеряли, в том числе и командира. Вот, сейчас я сижу и кумекаю уже не о том, как задачу выполнить, а о том, как этот участок фронта удержать. Беляки-то сегодня в атаку пойдут, а нам подкрепление подойдёт не раньше как завтра утром.

Я прикидываю: двести офицеров и юнкеров, профессиональных военных, три орудия, три пулемёта и танк. Не слишком многие из морячков увидят завтрашний рассвет. А фронт на их участке наверняка будет прорван. Ловлю себя на том, что механически прикидываю систему темпоральных уравнений, и усмехаюсь. Ну её, в Схлопку! Надо помочь им. Так или иначе, на станцию мне пробираться надо. И вряд ли с белыми офицерами я найду такой же общий язык, как с этим комиссаром.

— Попробую вам помочь. Я имею в виду, взять станцию.

— Не свисти, Николаич! Ты хоть и из будущего, но что ты можешь один-то?

— Ну, не один, а с вами. И потом, бывает, что и одна последняя соломинка ломает хребет верблюду. Особенно, если эта соломинка в полтонны весом.

— А ведь верно! Ты же военспец. Подскажи-ка мне, мил человек, как нам действовать?

— Не только подскажу, Петрович, но и сам буду действовать вместе с вами. Ну-ка, дай на карту взглянуть.

Оцениваю расположение сил по карте и предлагаю:

— Пойдём, посмотрим на местности.

— Оружие своё забери.

— На, возьми во временное пользование, — я протягиваю ему автомат.

Откидываю приклад и показываю на предохранитель-переводчик:

— В этом положении он будет стрелять как пулемёт, очередями. Но для этого нужен навык, а ты только зря патроны пожжешь. Поэтому, стреляй вот при таком положении, одиночными. Перезаряжать не надо. Один раз затвор оттянешь, патрон дошлёшь, а дальше он будет действовать автоматически. В магазине тридцать патронов. Бьёт он не хуже трёхлинейки. Потом вернёшь.

Платонов с уважением смотрит на автомат и вешает его на плечо. Пулемёт я оставляю в землянке. Мы выходим наружу. При виде комиссара с автоматом на плече и меня с пистолетом за поясом матросы застывают с раскрытыми ртами. Комиссар делает успокаивающий жест, и мы поднимаемся на вершину холма. Я опускаю светофильтр-бинокль, осматриваю поле и станцию. Вон артиллерийская батарея, а вон и танк. Вокруг него копошится экипаж. Готовятся.

— Вот что, товарищ комиссар, — говорю я Платонову, — Пусть комендор сосредоточит весь огонь только на их батарее. По танку он лишь снаряды зря израсходует: цель малоразмерная, подвижная. Полевая трёхдюймовка для таких задач малопригодна. Ему и так жарко придётся: один против трёх. Беляки тоже будут, в первую очередь, работать по нему.

— А танк?

— Это не его забота. Пойдём дальше.

— Слышал, Тарасенко? — говорит Платонов комендору орудия, — Делай, как сказано.

— Понял, сделаю, — отвечает Тарасенко с ноткой недоумения в голосе.

— Ты знаешь, Петрович, что такое кинжальный огонь? Только не говори, что это — огонь, который ведётся из винтовки с примкнутым штыком.

Платонов смеётся:

— Слышал про такое. Так ты предлагаешь сделать пулемётную засаду?

— Да. И сам в ней сяду со своим пулемётом. Больше того, сам и позицию оборудую, вон там.

Я показываю бугорок на правом фланге в ста с лишним метрах впереди траншеи.

— А как у вас с патронами? — интересуюсь я.

— Да, негусто, — признаётся комиссар.

— Тогда дай команду, чтобы стреляли скупо, прицельно, а пулемётчик пусть работает короткими. Надо, чтобы у беляков сложилось впечатление, что с патронами у вас совсем плохо. Пусть они осмелеют, а когда они будут думать, что их дело уже в шляпе, тогда я ими и займусь.

— Угу, — угрюмо ворчит Платонов, — а танк займётся тобой. Они даже стрелять по тебе не станут, а раздавят, как муравья…

— Да что вы все заладили: танк! танк! Подумаешь, танк! Что, я танков не видел? Видел. Да такие видел, что вам и в страшном сне не приснятся. Я того и добиваюсь, чтобы он на меня повернул. Когда я с ним разделаюсь, поднимайтесь в атаку. Беляки вам не помешают, я их пулемётом к земле прижму.

— Чем же ты с ним, всё-таки, разделаться хочешь? Не из пулемёта же?

— Зачем из пулемёта? Вот — этим, — я похлопываю по висящей на поясе «мухе».

— Этой игрушкой? Смеёшься! — не верит Платонов.

— Эта, как ты выразился, игрушка способна настоящие танки ломать. Я уже не говорю об этом допотопном английском «Вилли».

Платонов недоверчиво качает головой, а я ещё раз смотрю на готовящихся к атаке белогвардейцев.

— Запомни, Петрович: танк, он с виду страшен, грозен, а на деле глух и слеп. И боятся их не пристало, тем более революционным матросам. Обеспечь-ка мне лопату и пошли одного из матросов, пусть пулемёт мне притащит.

Лопату мы находим в траншее. Перед тем как направиться на свою позицию, я ещё раз напоминаю Платонову: