Чаша Асклепия (СИ)

— Понимаешь, Вень, и ведь не пишет никто… Не звонит… Разлетелись друзья-однополчане кто куда. У всех семьи, дела, заботы… Только ты один у меня и остался! — собеседник Вениамина Игнатьевича не был пьян — что для здорового сорокасемилетнего мужика полбутылки хорошего коньяка, да под закуску, пусть непритязательную, но довольно сытную? Он скорее был опечален и удручён, а выпитый алкоголь лишь чуть развязал ему язык.

Веня кивал и цокал языком, изредка сочувственно похлопывая старого товарища по плечу. От него не требовалось особого диалога — другу хотелось выговориться, такое происходило примерно раз-два в месяц, когда Стасик совсем шалел от безделья и пустой квартиры.

На часах было уже за полночь, когда Вениамин Игнатьевич наконец-то зашёл к себе домой. Неторопливо разулся, поставил не новые, но удобные ботинки в старомодную калошницу, старательно выровняв задники и носы. Надел уютные домашние шлёпки с забавными мордахами двух рыжих щенков. Повесил куртку в шкаф, стряхнул с рукава невидимую пушинку. И двинулся на кухню, задумчиво кивая головой в ответ на какие-то свои мысли.

Кухня Вениамина Игнатьевича весьма отличалась от пищеблока в квартире друга. Сходство было только в одном: и там, и там царил идеальный порядок. Всё остальное — диаметрально противоположное.

На окнах кухни Вениамина Игнатьевича висели миленькие кокетливые занавески в красный горошек, в тон им — аккуратно разложенные на столе салфетки и расставленные декоративные вазочки. Пахло ванилью, корицей и тонким ароматом сухих лепестков роз.

Вениамин Игнатьевич неспешно открыл холодильник, налил себе обычный вечерний стакан кефира (с кишечником шутить нельзя!) и, всё так же покачивая головой, присел за идеально чистый и опрятный стол.

За окном тихо шелестел ветер, гоняя опавшую листву. Скоро зима. Ну как скоро? Через полтора месяца… А пока стояла сухая и холодная осень, октябрь с его ранними заморозками-утренниками, что сковывали мелкие лужицы хрустящим ломким ледком.

Вениамин Игнатьевич допил кефир и теперь крутил в руках высокий стакан, внимательно следя за бликами в золотистом ободке антикварного изделия. Этот стакан достался ему от бабушки, и Веня приложил все усилия, чтобы он не попал к Ленке при разводе… Хотя, как позже выяснилось, стакан ей оказался и не нужен, как и его владелец.

Вдруг спокойное, умиротворённое лицо Вениамина Игнатьевича исказила гримаса, он стукнул по столу пухлым кулаком и заскрежетал зубами.

— Чёрт! Чёрт! Когда же ты наконец поймёшь, что жизнь кончена! Нет никакого просвета и не будет! Когда же ты перестанешь надеяться на чудо и сопьёшься, как все бывшие военные… — Вениамин Игнатьевич с силой запустил стакан в стену. Любимая вещица пролетела через всю кухню, разбрызгивая на ходу остатки полезного кефира и с громким «дзинь» разлетелась на острые тонкие осколки.

Вениамин Игнатьевич перевёл дыхание и закрыл глаза: ну вот и стакан из-за него разбил, раритетный. Да ещё и письмо сегодня это, так не вовремя! Хорошо, что он успел прочитать почту раньше Стасика.

У всех людей есть слабости, у некоторых увлечения, у кого-то хобби, у кого-то женщины, у кого-то алкоголь или азартные игры. У части человеков увлечения перерастают в страсть, иногда даже в одержимость.

Но Веня считал свою страсть особенной, это была не слабость — это был смысл его жизни, его радость и боль, а вернее, сладостная боль, без которой Вениамин Игнатьевич Бобков, диагност от бога, милый добродушный человечек с пухлыми руками и чуть ехидным, но таким добрым смехом, уже не представлял своего существования.

Страсть звалась Станислав Федотович Петухов, космодесантник в отставке, бравый старшина, красавец с седеющими висками, старый холостяк и завидный жених для всех женщин микрорайона, начиная от юных дев двадцати лет и заканчивая дамами неопределённого возраста, деликатно именуемого в народе «тридцать с хвостиком», а по совместительству бывший одноклассник Вениамина и лучший друг.

Страсть была яркой, всепоглощающей и ничего общего с пошлой однополой любовью не имеющей. Она вообще не была плотской, нисколько. Она была высокодуховна и почти прекрасна в своей исключительности.

Веня люто, до черноты с алыми всполохами, ненавидел Стасика. Ненавидел давно и верно. Так верно, как никто и никогда не любил. Его преданности позавидовал бы самый пылкий любовник.

И сколько бы он ни читал книг, ни смотрел фильмов — Веня был уверен: его чувства исключительны и неповторимы. Причём тут Моцарт и Сальери? Пушкин и Дантес? Ромашка и Саня Григорьев? Есть только он и Стасик. И пусть весь мир подождёт. Ну или, если не хочет ждать, пусть крутится вокруг них.

Началось всё очень давно, в школьные годы чудесные. Сам Стасик уже и не помнил, как завязалась их дружба, он считал, что они дружили всегда, — чем неизменно вызывал у Вени новый приступ белой ярости.