Чаша бурь

- Если хочешь приобрести право читать мне мораль на том основании, что мне только двадцать один, тебе следует согласиться со мной.

- Это серьезно.

- Можешь встретить меня хотя бы у подъезда? Нужно поговорить.

- Встречу, - сказал я и повесил трубку.

Через полчаса мы сидели в моей комнате со светло-коричневыми обоями, с этрусскими гравюрами в простеньких рамках, акварелями, изображавшими светлые, пустынные поля, рощи, прозрачно-зеленый северный небосклон, морские побережья со скалами, песчаными пляжами и деревянными лодками над кромкой прибоя.

- У тебя хорошо... - Она зябко поежилась, протянула руку, достала с полки истрепанную, лохматую книгу, стала листать.

Я включил сухарницу, которая служила мне вместо электропечки, зажег настольную лампу. Она вопросительно посмотрела на меня и указала глазами на книгу.

- Старые истории о хеттах и славянах, - пояснил я как можно популярнее.

За пределами луча света от лампы ее глаза казались темными, как густая кровь, меловая белизна ее шеи резко выделялась над полукруглым воротником темной блузки, отливавшей серебром.

- У тебя есть что-нибудь пожевать? - спросила она скорбно-смиренным тоном, и я заверил ее, что все будет в порядке, ведь я разработал сам несколько кулинарных рецептов.

- Это потому, что ты один? - На щеке ее, обращенной ко мне, обозначилась ямочка, и все лицо ее выражало участие ко мне.

- Да. И потому, что я немного изобретатель. Я могу приготовить пельмени по-восточному с редькой и мясом, яичницу по-хеттски с луком и шкварками, медовую брагу по-этрусски.

- Подойдет, - сказала она серьезно.

- Что подойдет?

- Все, что ты назвал. Сколько тебе надо времени?

- Смотря для чего. Для первого и второго блюда полчаса, для третьего - три часа.

- Хорошо, - тем же скорбным, тихим голосом сказала она. - Тогда сделай мне пельмени по-восточному и яичницу по-хеттски, потом поставь кофе и сразу эту... медовую этрусскую. Можно немного сухого вина и красной икры.

- Идет, - ответствовал я, ободренный тем, что у меня была на всякий случай припрятана банка красной икры и что теперь она так пригодилась. Ты посидишь здесь, да?

- Нет, я пойду с тобой на кухню, посмотрю, как ты будешь готовить яичницу по-хеттски. Больше у тебя ничего нет?

- Почему же? Я могу сделать для тебя шоколадный напиток индейцев майя. Хочешь?

- Потом. Не все же сразу, - рассудила она. - Теперь идем на кухню.

Пока я готовил, она покачивалась в старом потертом кожаном кресле и, вытянув носки темных с коричневым отливом туфель, рассматривала их.

- У тебя не найдется элоники? - спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.

- Какой элоники?

- Ну, это такая жидкость, от которой кожа приобретает блеск...

- Нет, элоники у меня не найдется. - И я подошел к ней.

Круглое лицо ее было пунцовым, глаза блестели, руки она сложила на груди, и я стоял перед ней, а она так же, как и минуту назад, покачивалась в кресле, вытянув ноги в сером.

- Почему у тебя только одно кресло? - спросила она строго.

- Да потому, что я живу один. И выменял это кресло у своего друга. Отдал за него восьмитомник и пятитомник.

Мы поужинали.

- Думаю, тебе пора возвращаться... - Я произнес это спокойно, твердо и, словно убеждая в том же и себя самого, повторил просьбу про себя. У двери комнаты она молча остановилась, обернулась ко мне, но в полутемном коридоре я не сразу угадал выражение ее лица. А ее руки ощутимо сжали мои плечи, по шее и щеке прошла ее прохладная ладонь, ее круглое лицо, неподвижное, почти кукольное, сейчас приобрело необыкновенное выражение: брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная, полупрезрительная улыбка. Руки ее отталкивали меня, но не отпускали, это было похоже на игру: гибкие длинные пальцы с накрашенными ногтями впивались в мои плечи, отпускали меня на мгновение, потом все повторялось. Я хотел осторожно притянуть ее к себе, она опередила меня, надавила ладонями и запястьями, усадила меня на стул у вешалки, сказала наигранно-резко:

- Хочешь отправить меня домой? Ну, попробуй, попробуй!.. - И, тускло блеснув темной кожей, носок ее туфли поместился тут же, на стуле, и в слабом свете отливающее сиреневым колено приблизилось, прислонилось и держало меня так, что я и не помышлял встать.

Валерия наклонилась и медленно выдохнула слова темным от помады ртом:

- А может, передумаешь, а? - Голос ее был низким, грудным; тугое серо-сиреневое колено, овеянное тонким запахом духов, коснулось моего подбородка; она добавила: - Я видела тогда, на Новопетровской, как ты шел за мной.

Я молчал. Так прошла вечность. По ту сторону вечности, за теплым сумраком этого вечера и еще семидесяти семи вечеров, за прохладой плеч и меловой их белизной, грузным их великолепием угадывалась несбыточная полоса горестно-счастливых дней.

ЧЕРЕП СМЕРТИ И ДРУГИЕ РЕДКОСТИ