Чаша и крест

Я прежде и не предполагала, насколько матушку тревожил мой духовный недуг. Видно было, что она по-настоящему страдает, и сердце мое преисполнилось раскаяния. «Хорошо, — решила я, — будь по-твоему: я пойду к этой странной молодой монахине. Но визит мой долго не продлится, вопросов у меня к сестре Элизабет совсем немного».

Еще о чем-то пару минут пошептавшись с сестрой Анной, настоятельница жестом пригласила меня следовать за ней.

Филиппа Джонис довела меня обратно до входных дверей, а потом мы пошли по другому, едва освещенному коридору. Шагая за настоятельницей, я смотрела ей в спину и думала о том, насколько все-таки движения этой женщины гармоничны и грациозны, как она не похожа на дам моего круга. Движения монахини не были рассчитаны на то, чтобы привлечь к себе внимание мужчины, вызвать его восхищение, возбудить в нем желание. Ее грация рождалась чистотой и простотой, а каждый жест был предельно рационален.

Еще я думала, о чем буду говорить с сестрой Элизабет Бартон и как мне лучше вести себя, чтобы не нарушить приказ лорда Генри Стаффорда, моего кузена и главы нашего семейства. Дело в том, что основанием для ареста моего дяди, герцога Бекингема, послужило сильно искаженно — поскольку оно постоянно передавалось из уст в уста — пророчество одного бродячего нищенствующего монаха. На суде дядюшке предъявили обвинения в государственной измене, якобы он в нарушение всех законов хотел узнать будущее: долго ли осталось жить Генриху VIII и будут ли у него законные наследники. Разумеется, судьи утверждали, что Бекингем интересовался этим не из простого любопытства, но чтобы организовать заговор с целью самому захватить трон. В результате дядюшку казнили, так что не стоит удивляться, что осторожный и осмотрительный Генри, его сын и мой двоюродный брат, не уставал повторять: впредь никогда и ни при каких обстоятельствах ни один из членов нашего семейства не должен иметь никаких дел с любыми пророчествами. И кстати, мой отец был полностью согласен с племянником. Не в пример своей супруге он почему-то всегда испытывал необъяснимую неприязнь и даже отвращение ко всякого рода провидцам, пророкам и предсказателям, равно как и к ведуньям, колдунам, магам и чародеям. Впрочем, от матушки моей он отличался не только этим.

Настоятельница негромко постучала в дверь. Она явно пребывала в нерешительности и недовольно хмурилась. Потом все-таки открыла дверь, и мы вошли.

Келья оказалась совсем крохотной, у нас в замке такого размера были комнаты для слуг. Посередине, спиной к нам, прямо на полу кто-то сидел. Окон в келье не было. Фигуру освещали лишь две свечки, расположенные по обе стороны от двери.

— Сестра Элизабет, вы придете на вечернюю службу? — спросила настоятельница.

Та, не оборачиваясь, молча кивнула.

— Я скоро вернусь, — сказала мне настоятельница и жестом дала понять, чтобы я подошла к сестре Элизабет ближе.

Я сделала шаг вперед. Настоятельница закрыла за собой дверь.

На сестре Элизабет было точно такое же черное одеяние, как и на остальных монахинях. Она продолжала сидеть не оборачиваясь. Мне стало не по себе, словно я была здесь лишней. Медленно ползли тягучие минуты.

— Ветер очень сильный, но дождя он не принес, — вдруг прозвучал звонкий молодой голос.

— Ваша правда, сестра, — отозвалась я и облегченно вздохнула: наконец-то она заговорила. — Дождя совсем не было, ни единой капельки.

Но уже через секунду удивленно подумала: откуда Элизабет Бартон известно, что сейчас творится снаружи, ведь в ее келье нет окна. Впрочем, возможно, ей об этом сообщила какая-нибудь другая монахиня. И мое имя она узнала точно так же: ну хоть от того же доктора Бокинга, с которым переписывалась моя матушка. Признаться, я ни капельки не верила, что эта Элизабет и впрямь обладает какими-то сверхъестественными способностями. Несмотря на всю свою набожность, в подобных вопросах я придерживалась прагматических воззрений отца.

Вдруг сестра Элизабет вытянула вперед белые руки и, не вставая с пола, медленно повернулась. Монахиня казалась совсем девочкой, болезненной и хрупкой на вид. У нее было удлиненное лицо со скошенным подбородком.

Глазами, полными печали, монахиня долго смотрела на меня снизу вверх и вдруг прошептала:

— Я и не знала, что ты еще так молода, Джоанна.

— Мне уже семнадцать лет, — живо отозвалась я. — Вам, похоже, примерно столько же.

— Нет, мне двадцать два, — сказала моя собеседница. — Ты умная, благочестивая, сильная и красивая. И в твоих жилах, Джоанна, течет благородная кровь. Словом, у тебя есть все, чего не хватает мне.

В голосе ее не чувствовалось никакой зависти. Сестра Элизабет говорила так, словно бы, собираясь на рынок, размышляла вслух, что ей надо купить.

Не обращая внимания на то, что монахиня вслух оценивает меня и тем самым ставит в неловкое положение, я снова заговорила:

— Как можно утверждать, что у вас недостает благочестия? Ведь вы невеста Христова.