Чаша и крест

«В тот час, в который преподобный обыкновенно обедал, к келии его из близ находившегося леса прилетал ворон и кормился здесь нарочно приготовленною для него пищею. Преподобный Бенедикт, взяв отравленную просфору, присланную ему от пресвитера Флорентия, положил ее перед вороном и сказал: „Во имя Иисуса Христа, Сына Бога Живого, возьми хлеб сей и занеси в такие пустынные места, где его не мог бы найти никто — ни человек, ни птица“. Ворон, открыв свой клюв и каркая, стал летать вокруг того хлеба, ясно этим показывая, что он хочет послушаться повеления преподобного, но не может из-за находящегося в просфоре вредоносного диавольского яда. Тогда человек Божий снова сказал птице: „Возьми, возьми, не бойся, ты не отравишься этим хлебом. Так неси же его в непроходимую пустыню“. И ворон, исполняя приказанное ему, с великим страхом взяв клювом смертоносную ту просфору, улетел; возвратившись чрез три часа, он стал питаться из рук преподобного обычною для него пищею. Таким образом, жизнь Бенедикта с самого начала тесно переплелась с жизнью ворона».

— Значит, ворон изначально был символом бенедиктинцев, — прошептала я. — Но как же это связано с осуществлением древнего пророчества?..

— Сестру Бартон повесили, так? — сказал брат Эдмунд. — Значит, ворон действительно «в петлю влез»… боюсь, что это следует понимать именно так. То есть, когда время ворона вышло, настало время пса… пса, который стал соколом.

— А сокол что символизирует? — спросила я. — Да что же это такое: каждая разгадка порождает новую загадку.

Брат Эдмунд в глубокой задумчивости мерил шагами помещение. Наконец он повернулся ко мне:

— Возможно, в данном случае смысл заключен в другом. Соколиная охота — любимое занятие королей, а соколы — потрясающие охотники. Эта птица славится умением незаметно подлетать к жертве, быстро пикировать и бить ее сверху.

Я схватила четки и сжала их так крепко, что пальцам стало больно.

— Так вы думаете, что сокол — это я? Значит, я должна кого-то убить? О, Матерь Божия, спаси и сохрани, не может быть, чтобы это было правдой! Я не смогу поднять руку на человека. Это смертный грех.

Я во все глаза смотрела на брата Эдмунда. Он молчал.

— Уверена, что и вы тоже, — добавила я, — не смогли бы поднять руку на человека и отнять у него жизнь.

— Да, сестра.

Но что-то в голосе его показалось мне странным. Я молча смотрела на своего друга и ждала.

— Всю свою жизнь, — начал брат Эдмунд, — я посвятил служению Богу, учебе и обучению других, врачеванию и помощи людям. Это путь всякого, кто принимает святой обет. А это все занятия, как вы понимаете, мирные. — Губы его искривились в усмешке. — Вот потому-то королю и Кромвелю было так легко сокрушить нас.

— Мы не сопротивляемся, не даем отпора, — прошептала я. — Это правда.

Брат Эдмунд заметил мое смятение и страх. И поспешил добавить:

— Возможно, пророчество вовсе и не подразумевает нанесение вреда. Может, на самом деле вы должны кого-то спасти. Или предотвратить страшное бедствие. Самое малое деяние, если совершить его в нужное время и в нужном месте, может иметь величайшие последствия.

Я упала на стул и схватилась руками за голову. Комната кружилась вокруг меня, потолок с полом менялись местами.

— Нам нужно помолиться, чтобы получить духовное руководство, — твердо сказал брат Эдмунд. — Пойдемте в часовню.

В изящной часовне монастыря Черных Братьев я преклонила колени перед алтарем. Брат Эдмунд сделал то же самое. Странно было ощущать его присутствие так близко. В Дартфордском монастыре и в церкви Святой Троицы мужчины молились отдельно от женщин.

Крепким и чистым голосом брат Эдмунд начал молитву:

— Из глубины воззвал к Тебе, Господи! Господи, услышь голос мой!

Мой друг замолчал и посмотрел на меня. Я вздрогнула и поняла: он ожидает, что я тоже стану повторять слова молитвы. Мы должны были молиться вместе.

И слова одновременно потекли из наших губ, не всегда в унисон:

— Да будут уши Твои внимательны к голосу моления моего. Если Ты будешь замечать беззакония, Господи, Господи, кто устоит? Ибо у Тебя умилостивление. Ради имени Твоего я ожидал Тебя, Господи, положилась душа моя на слово Твое, уповала душа моя на Господа…

Закончив молиться, мы встали и молча подошли к нефу часовни. Все ценное отсюда было сорвано алчной рукой и безвозвратно исчезло. Но в неверном пламени свечи я заметила под последней скамьей деревянную чашу.

И остановилась:

— Смотрите, чаша.

Брат Эдмунд нахмурился:

— Что?

— Я вам не говорила, чуть не забыла совсем… последнее, что сказала мне сестра Элизабет Бартон, было «чаша». Она произнесла под конец всего одно слово: «Чаша». И замолчала.

— Чаши используют для питья, но и не только. Среди священных сосудов чаша — один из самых важных предметов утвари, потому что необходим при богослужении, — с расстановкой проговорил брат Эдмунд. — Возможно, пророчество должно быть исполнено для того, чтобы уберечь от опасности чашу… то есть мессу.