Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

— Ну что ж, я не против, — сказал Бен-Гурион не без смущения.

Подозреваю, что он так подобрел к Вейцману потому, что появился новый объект, на котором сосредоточили огонь батареи его ненависти. Я имею в виду Жаботинского, как раз теперь выступившего против моей программы спасения немецких евреев. Это по моей инициативе Еврейское агентство, действуя через Англо-Палестинский банк, заключило с германским правительством соглашение по трансферу.

Его суть сводится к тому, что евреям, эмигрирующим в Палестину, оставляется часть их имущества, с тем чтобы они наладили экспорт сюда немецких товаров.

Жаботинский, выступающий за тотальный экономический и политический бойкот гитлеровской Германии, считает это соглашение аморальным и губительным. Я же убежден, что для спасения евреев можно и должно заключить сделку хоть с самим дьяволом. В моем конфликте с Жаботинским нет ничего личного.

Иное дело Бен-Гурион.

Несмотря на весь с таким трудом приобретенный интеллектуальный лоск, он так и остался местечковым евреем. Рыцарское отношение к противнику чуждо его натуре. У него нет ни жалости, ни сострадания даже к поверженному врагу, которого он будет топтать в слепой ярости, пока его не оттащат.

Когда он впадает в раж, его не утихомирить никакими резонами, не сдержать никакими доводами.

Бен-Гурион хочет уничтожить ревизионистское движение, и в борьбе с Жаботинским для него все средства хороши. Он называет его Владимиром Гитлером, еврейским фашистом, другом Муссолини, ненавистником рабочих.

Но я-то знаю, что в глубине души он восхищается этим человеком, завидует ему. Мы ведь всегда находим что-то симпатичное в наших врагах и неприятное в тех, кого любим.

* * *

Опять нужно ехать в Германию. Один Господь ведает, как мне этого не хочется. Встречаться с бешеными антисемитами, договариваться с ними — это еще полбеды. Гораздо тяжелее трубить в глухие уши ассимилированных евреев: «Бросайте все! Уезжайте, пока не поздно! Спасайте себя и детей ваших!»

Слышат, но не понимают, ибо Господь отнял у них разум. Большинство из них надеется, что все как-нибудь утрясется. Гитлер куда-то исчезнет, и немцы опять будут жить с евреями душа в душу, простив им обрезанные члены и иудейское вероисповедание.

Я упрямо надеюсь пробудить в них инстинкт самосохранения — если не я, так кто же? Вот и зреет во мне решимость позвонить в Берлине Магде. Если она не забыла еще старой дружбы, то сможет помочь. Ее муж пользуется в нацистской партии огромным влиянием. С его мнением считается сам Гитлер.

Впрочем, спасти немецких евреев я хочу только из чувства долга, которое почему-то сильно развито во мне. Никакой особой симпатии к этим самодовольным мещанам с их ослиной беспечностью я не испытывал. И все же, как сказал Вейцман, «мы не только дети торговцев, мы еще и внуки пророков». Об этом тоже нельзя забывать.

Отправляться в Германию мне не хочется и потому, что в последнее время я чувствую какую-то особого рода смертную истому.

Мир постепенно скукоживается, как шагреневая кожа. Теряют свое значение и исчезают все положительные ценности, в которые я так долго верил. Утром я просыпаюсь со смертной испариной на лбу.

Я знаю, что страх перед смертью — это результат неосуществившейся жизни. Такого страха у меня нет, и я понимаю теперь, почему Господь не одарил людей бессмертием. Просто человек не бог весть какое сокровище, а бессмертие — понятие слишком грандиозное, чтобы связывать его с таким ущербным созданием.

Представьте себе бессмертного Гитлера, и вы поймете, что такое кошмар, который никогда не кончится.

Бубер говорил, что жизнь — это искорка в океане вечности, которая принадлежит только нам. Ну что ж, это не так уж мало.

Иногда мне кажется, что я жду смерти с любопытством и надеждой, а возможно, и с тайной жаждой освободиться от самого себя, от утомительного мира, состоящего из моих мыслей, чувств, искушений, слабостей, ощущений. Мира, в котором я сам творю образы, проходящие передо мной длинной цветной вереницей. Когда этот мир — с его печалью и красотой, страданиями и болью — исчезнет, тогда и наступит моя смерть. Думаю, что это случится уже скоро.

Был у меня друг — поэт и мизантроп, отличавшийся беспощадностью суждений и полным отсутствием каких бы то ни было иллюзий. Его скептицизм казался мне чем-то совершенно невозможным, потому что он отвергал решительно все ценности. Никогда больше не встречал я человека с таким негативным отношением к жизни.

Он рано умер, почти ничего не успев совершить в этом мире.

Однажды он поведал мне удивительную историю:

«Два тяжело больных человека лежали в одной палате. Койка одного из них была у двери, а койка второго — у самого окна. Тот, который лежал у двери, часто спрашивал:

— Что ты видишь там, за окном?

— Удивительные вещи, — отвечал ему счастливец. — По небу плывут перистые облака, похожие на причудливых зверюшек. В парке целуются юные любовники. На деревьях щебечут чудесные птицы. А еще я вижу пруд, в котором плавают черные лебеди.

Лежащий у двери больной ужасно завидовал.