Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Магда видела все мелочные и смешные черты мужа, но видела также его силу и способность влиять на людей и события. Как оратор он уступал только фюреру, который ценил своего верного оруженосца и, возможно, стал бы ему другом, если бы у такого человека, как Гитлер, вообще могли быть друзья. Но Гитлер ведь в каком-то смысле не человек — до него не дотянешься. Магда помнила невыносимо сладостное потрясение, которое испытала, впервые услышав Гитлера в 1930 году на митинге в Берлине. Она забыла тогда обо всем на свете, и для нее началась новая жизнь.

В день своей свадьбы с Геббельсом она сказала Лени Рифеншталь:

— Я люблю Йозефа, но мое чувство к Гитлеру гораздо сильнее любви. Для него я, не задумываясь, пожертвую жизнью. Только поняв, что нет женщины, которая могла бы покорить его сердце, я согласилась на брак с доктором Геббельсом.

Как потрясли Лени эти слова…

И она ни о чем не жалеет. Геббельс оказался мужем любящим и заботливым. Так почему же ей иногда бывает так горько?

— Ты все еще ревнуешь меня к Виктору? — с деланным удивлением произнесла Магда, когда затянувшееся молчание стало невыносимым. — И откуда ты взял, что я поддерживаю с ним отношения? Мы не виделись уже около трех лет. И вообще, как ты можешь меня упрекать, если сам продолжаешь встречаться с Анкой?

Геббельс смутился и поспешно сказал:

— Да, Анка подошла ко мне после митинга в Мюнхене. Я попросил ее уехать из Германии. Она знает, что это была наша последняя встреча.

— Мне кажется, что в Германии только один последовательный антисемит — это фюрер, — засмеялась Магда.

— Ты не осознаешь серьезности положения, — сказал Геббельс уже раздраженно, — и даже не знаешь, кто он такой, этот Виктор.

— Знаю, — ответила Магда. — Гордый еврей и убежденный сионист. О моих отношениях с Виктором тебе все известно. Я дружила с ним, когда не понимала сущности еврейства. Это потом фюрер открыл мне глаза. Да и тебе тоже. До тысяча девятьсот двадцать четвертого года ты ведь не был антисемитом. Обожал Гейне и боготворил своего еврея-профессора из Гейдельбергского университета. Об Анке я уж и не говорю.

— Речь не об этом, — поморщился Геббельс. — Твой Виктор является вождем еврейского анклава в Палестине. Он организовал собственную партию, которую англичане намерены использовать в своих целях. У него разветвленные международные связи и большое влияние. Насколько мне известно, он часто бывает в Берлине и пытается вести с нами переговоры об эмиграции немецких евреев. Такой человек не остановится перед шантажом, чтобы скомпрометировать тебя и меня. Он крайне опасен, но, к счастью, у нас есть своя агентура в Палестине. Его можно обезвредить. Что скажешь?

На секунду у Магды замерло сердце.

— Меня это не интересует, дорогой, — услышала она свой спокойный голос. — Я хочу только одного — быть хорошей женой и хорошей матерью.

Геббельс почувствовал облегчение оттого, что трудный разговор остался позади.

— А знаешь, — сказал он оживленно, — фюрер решил назначить меня министром пропаганды. Теперь наконец люди смогут прочитать мои книги. Это ведь неплохие книжищи, в конце концов.

Магда

Магда не любила воспоминаний и на себя, прежнюю, смотрела чужими глазами. Она даже не пыталась заглянуть в бездонный колодец времени. К чему? Прошлое ее не интересовало, а в будущем, как не вглядывайся, различимы лишь бесформенные тени. То, что было вчера, не играло никакой роли, а о том, что будет завтра, она не думала. Невероятная ее витальность была сосредоточена на текущем дне. Она забывала тех, кого любила, как забывала свою прошлую жизнь, словно ее и не было вовсе.

Магда знала о существовании могучей тревожной силы где-то в глубине ее души и старалась не думать о том, что будет, если эта сила вырвется наружу. Когда такое случалось, то от прежней ее жизни не оставалось ничего, кроме раздражающе бесполезных воспоминаний. Она освобождалась от них решительно и энергично и начинала строить новую жизнь.

Ее душа была способна на самые неожиданные метаморфозы. Но никогда не менялась ее убежденность в том, что в этом мире имеют значение только чувства. Правда, они тоже со временем блекнут, изнашиваются и теряют свою привлекательность, но все же придают жизни хотя бы видимость смысла. Она долго полагала, что тяга к переменам и есть основное свойство жизни. Человечество, в силу своей ущербности, стремится к вечному идеалу, который, хвала Богу, недостижим, иначе стал бы вечным проклятием.

Фюрер считал человека и общество зависящими друг от друга врагами и видел в этом парадоксе двигательный стимул истории. Как-то за обедом сказал ей и Геббельсу: «Я создаю мир такой жестокости и силы, что его ничто не сможет разрушить. В нем не будет никаких парадоксов. Такой мир будет существовать вечно».

Каким величием надо обладать, чтобы понять непомерную тягу немцев к бездне и к смерти, освободить их от вериг этики и морали и поставить перед ними те цели, к которым они инстинктивно всегда стремились.