Чаша терпения

— Хочется… очень хочется, Надюша. Не знаю. Может быть, что-нибудь и выйдет. Ты прости меня, что я сейчас увлечен, как мальчишка, и столько накупил холста и красок. Но ты понимаешь, это вдохновляет меня. Пойми… Не сердись.

— Да что ты, Август? За что же сердиться? Напротив, я счастлива, счастлива этим. И хочу сказать, чтоб ты не судил себя так строго. Может быть, ты больше художник, чем инженер? И почему бы тебе всерьез не заняться живописью?

— Я займусь.

— И бросишь свое электричество?

— Что ты, Надюша. Как можно? Это моя профессия.

— Вот об этом я и говорю.

— О чем?

— О профессии.

— Сменить диплом инженера на…

— Да.

Август рассмеялся.

— Прости меня, Надюша, но это наивно. А впрочем… — Он вдруг замолчал, долго всматривался в холст, что-то подправил там кистью, потом пристально посмотрел на Надю, снова перевел взгляд на холст и задумчиво произнес. — Ты высказала вполне разумную мысль. И наивным выгляжу я, а не ты.

— Почему?

— Потому что здесь Туркестан, азиатчина, а не Петербург. Кому нужно здесь электричество? Кому нужен инженер-электрик? Ничего этого здесь не нужно. А вот живопись… на местном колорите, яркая, экзотическая, это может быть моим открытием. Ты понимаешь, Надюша, целым открытием! — воскликнул он, снова загораясь. — И давай в самом деле займемся живописью. Всерьез, Надюша. И забудем, по крайней мере на время, забудем об электричестве, о профессии инженера, обо всем… Сейчас мне хочется видеть только тебя и вот эти холсты… Жить только тобой… и этими холстами.

Со стороны двора, по саду, тихо крались к ним хозяйские ребятишки. Трое из них, самых маленьких, дочерна загорелых, крепко держались за руки, это, видно, придавало им смелости, и медленно двигаясь, часто останавливались, зорко, с опаской следили круглыми глазами за странным человеком, похожим на знахаря, на колдуна. Двое крайних были в одних лишь коротких рубашонках, едва доходивших им до пупка, хотя одному, может, минуло лет восемь, другому шесть; третий же, самый маленький, лет четырех, карапуз, был совсем нагишом, зато на голове у него красовалась красная бархатная тюбетейка, уже затертая, грязная и облезшая, с кожаным амулетиком, болтающимся на нитке с белыми, черными и синими бусинками. За малышами двигались ребята постарше и, видимо, похитрее. Эти держались рассредоточение, прятались за деревьями, прижимались грудью к стволу, выглядывали из-за него украдкой то с одной стороны, то с другой. Еще дальше стояла на траве между деревьями девочка-подросток, та самая Салтанат с серебряными и медными монетками на косичках, которая часто сидела у Нади в амбулатории, если там были только женщины или одна Надя.

Дети не проронили ни единого звука, зная, что им не сдобровать, если их заметят. Знахари и колдуны не терпят посторонних глаз, а то, что человек этот, расставивший вокруг себя странные предметы, колдун, изгоняющий из тети Надиры каких-то злых духов, это было для них ясно, как день, да и по всему видно: а эта колдовская тренога на деревянных ногах, к которой знахарь то подходил, то медленно отходил на три-четыре шага, то вдруг опять кидался, и так неожиданно, что у детей все холодело внутри; и палочка, которую знахарь держал то кверху, то тыкал ею во что-то, стоявшее перед ним на треноге; и табурет со снадобьями, и сам знахарь, все что-то говоривший Надире, сидевшей под орешиной, — все было таинственно, жутко и страшно интересно.

Когда уже двигаться дальше стало опасно, дети остановились, замерли, долго стояли на одном месте, так ничего и не увидев толком и не разгадав колдовских тайн.

На следующий день они опять явились, но вели себя уже смелее, так что знахарь, кажется, даже заметил их, но странное дело: не закричал на них, не замахал негодующе руками, не зашипел по-змеиному, делая страшное и злое лицо, как другие, которых детям приходилось видеть прежде. Видимо, эта молоденькая тетя Надира страдала каким-то тяжелым недугом, потому что и сам знахарь, и она ходили сюда, должно быть, целую неделю и всегда в одно и то же время, когда солнце садилось на крышу дома и скатывалось с крыши за дувал; тогда в саду начинали просыпаться и ворочаться под деревьями сумрачные тени; только старая орешина стояла вся осиянная солнцем, и от этого сияния внизу под ее могучей кроной, где сидела на низеньком стульчике тетя Надира, а знахарь все колдовал да колдовал вокруг нее, было все насквозь пронизано золотом и светом: любая жилка в зеленом ореховом листе низко нависавшем над ними, любая травка на земле.

С каждым днем дети вели себя все смелее и все ближе подкрадывались к орешине. Однажды тетя Надира крикнула:

— Салтанат, Анвар, Сабирджан! Идите сюда, не бойтесь! Посмотрите, что делает дядя!