Чаща

С лица Каси на меня глядела Чаща: бескрайняя глубина шелестящей листвы, неумолчные ненависть, тоска и ярость. Но вот Дракон замешкался; моя рука до боли сжала его кисть. Кася тоже была там. Кася там. Я ее видела: вот она, Кася, плутает в этом темном лесу, ощупью пробирается вперед, всматривается во мрак незрячими глазами; уворачивается от веток, хлещущих ее по лицу, и от шипов, пьющих кровь из глубоких царапин на ее руках. Кася даже не знает, что она уже не в Чаще. Она все еще в ловушке, а Чаща отщипывает от нее кусочек за кусочком и упивается ее горем.

Я выпустила руку Дракона и шагнула к ней. Чары не дрогнули: Дракон продолжал читать, а я по-прежнему подпитывала «Призывание» своей магией.

— Кася, — позвала я и сложила ладони чашечкой у самого ее лица. Ослепительно-резкий, жуткий белый свет заклинания — с трудом переносимый свет — хлынул в мою горсть. В широко распахнутых остекленевших Касиных глазах отражалось мое лицо и мои собственные тайные обиды — как я когда-то завидовала всем ее дарам, притом что платить назначенную за них цену я отнюдь не стремилась. Я не сдержала слез; как если бы Венса снова осыпала меня попреками, но теперь деться мне было некуда. Сколько раз я чувствовала себя ничтожеством, никчемной девчонкой, которая никому не нужна, на которую никакой знатный господин не позарится; сколько раз я ощущала себя рядом с Касей нескладной неряхой. К ней ведь всегда отношение было особое: ей отводилось почетное место, ее осыпали подарками и вниманием, все наперебой стремились любить ее, пока можно. Бывали времена, когда мне так хотелось быть особенной, той самой девушкой, про которую все знают — выберут ее. Хотелось недолго, нет, совсем недолго; но сейчас это вдруг показалось трусостью: я мечтала об избранничестве и тайно завидовала Касе, хотя обладала счастливой возможностью в любой момент подавить это чувство.

Но остановиться я не могла: свет уже достиг ее. Кася повернулась ко мне. Заплутавшая в Чаще, она повернулась ко мне, и в ее лице я прочла ее собственный потаенный гнев, гнев, накопившийся с годами. Она всю жизнь знала, что заберут ее, хочет она того или нет. Ужас тысячи бесконечных ночей читался в ее глазах: она лежала в темноте без сна, гадая, что с ней станется, представляя ладони страшного мага на своем теле, его дыхание на своей щеке. За моей спиной Дракон резко вдохнул, запнулся и умолк. Озерцо света в моих ладонях дрогнуло.

Я отчаянно оглянулась на него, и тут Дракон снова подхватил заклинание: голос его был выверен и четок, взгляд сосредоточился на странице. Свет струился сквозь него, словно Дракон каким-то образом сделал себя прозрачным как стекло, избавился от всех мыслей и чувств, чтобы продолжать работу. О, как мне хотелось сделать то же — но нет, нельзя. Мне пришлось снова оборотиться к Касе, меня переполняли беспорядочные, стыдные мысли и тайные желания, и я должна была позволить Касе увидеть их — и меня тоже: точно из-под перевернутого бревна извлекли на свет бледного извивающегося червяка. И Касе тоже следовало предстать передо мною нагой, и это оказалось еще больнее, потому что она тоже меня ненавидела.

Она ненавидела меня за то, что мне ничего не грозит, за то, что меня любят. Моя мама не подзуживала меня залезть на высоченное дерево; моя мама не отправляла меня каждый день в ближайший город — три часа в один конец! — в жаркую душную булочную учиться стряпать для знатного господина. Моя мама не поворачивалась ко мне спиною, когда я плакала, и не приказывала быть храброй. Моя мама не расчесывала мне перед сном волосы тремястами движениями гребня, чтобы я стала еще красивее, как будто она на самом деле хотела, чтобы забрали меня; как будто она только и мечтала, чтобы дочка ее уехала в город, и разбогатела, и присылала денег для братьев и сестер, тех, которых мать могла себе позволить любить — ох, я даже вообразить не могла подобную тайную горечь — точно скисшее молоко.

А потом… а потом Кася возненавидела меня еще и за то, что забрали меня. Ее-то в итоге не выбрали. Я видела, как она сидит на пиру в тот день, чувствуя себя не в своей тарелке, а все вокруг перешептываются; она даже представить себе не могла, что останется здесь, в деревне, в доме, который не ждал ее назад. Она давно решила заплатить положенную цену и держаться храбро; а теперь быть храброй незачем — и никакого лучезарного будущего впереди. Деревенские парни постарше улыбались ей с непривычной самодовольной уверенностью. Уже с полдюжины успели переговорить с нею на пиру: те самые парни, что за всю жизнь с ней словечком не обменялись, а смотрели на нее издалека, как будто и прикоснуться не смели, теперь храбро подходили и заговаривали с нею этак панибратски, как будто делать ей больше нечего, кроме как сидеть там и ждать, пока ее выберет кто-то еще. А тут вернулась я, в шелках и в бархате, волосы убраны под драгоценную сеточку, руки полны магии, я вольна поступать как захочу. И Кася думала: «На ее месте должна была быть я, я!» — как будто я воровка и похитила что-то, принадлежащее ей.