Чащоба

Тут же Лео почувствовал неуместность своего импульсивного желания. Нелепость! Старые знакомые! Многие годы прожили они в свободном браке, точнее, до того самого момента, пока Айли не пошла доносить на него. Какие там еще отношения? Лео навсегда ушел из той квартиры с высокими потолками, не сделав даже маленького крюка, чтобы снять висевшие в саду на веревке носки и носовые платки.

Провожая взглядом удалявшуюся по улице Айли, Лео понял, что можно на мгновение вымести старую вражду, но напрочь она никогда не угасает. Проследив за исчезающей в людской толпе головой Айли, Лео ощутил бесстыдное облегчение и непристойное злорадство: волею судьбы он в общем-то вовремя освободился от этой глупой женщины. Если бы не предательство Айли, кто знает, сколь продолжительной нервотрепкой стала бы их семейная жизнь.

Рауль вбил между ними клин, после чего две половинки начали с треском отламываться друг от друга.

Рауль вернулся из Сибири в пятьдесят седьмом году. Не предупредив мать и сестру письмом, он заявился домой, встал неожиданно в дверях, здоровенный мужик, фуфайка нараспашку, какой-то странный нежно-розовый шарф на шее, в негнущихся кирзовых сапогах, в руке перевязанный лохматой веревкой узелок, который лишь благодаря болтавшимся брезентовым ремням напоминал рюкзак.

Мать и Айли растрогались, обнимая блудного сына и брата, они одновременно плакали и смеялись. Они поставили его посередине комнаты, как статую, и семенили вокруг. Лишь один Лео сообразил, что надо делать, и отправился в ванную разжигать колонку.

Потом, вечером, когда Рауль сидел между диванных подушек в костюме доарестантской поры, трещавшем по швам, а женщины без конца щебетали и совали ему то чашечку с кофе, то рюмку ликера, — уже тогда Лео почувствовал в воздухе нечто зловещее. В тот первый вечер Рауль сидел хмурый, на вопросы отвечал односложно, видимо, собирался с духом, с родимым кровом приходилось вновь свыкаться. В какой-то миг показалось, что Рауля трясло отвращение, он сердито отбросил угодившую под локоть диванную подушку и с плохо скрываемой неприязнью отказался от подаваемой вазочки с печеньем. Мрачный взгляд его темных глаз бродил по углам, он не слушал того, о чем тараторили мать и Айли. Он будто напряженно искал ответ на какой-то вопрос, который ему не удавалось сформулировать. Лео украдкой следил за ним — Рауль стал каким-то диким. До сих пор Лео не мог понять, почему Рауль с самого начала почувствовал себя в родном доме явно неуютно; видимо, для такого состояния необходимо усвоить стадные правила, невозможность расслабиться, волчье ощущение загнанного в угол человека, постоянную настороженность и надзор и испытать навязанность примитивного существования — выступать за самого себя становится первейшим инстинктом. А с другой стороны, захватывающие дух просторы окружающей природы, иллюзия бесконечности, способная в зависимости от внутреннего содержания или возвысить, или подавить человека; во всяком случае, казалось, что Раулю трудно снова втиснуть себя в уютное обрамление гостиной, в тесную и весьма наивную домашнюю среду. Исчезла громада стеклянной глыбины, за которой проглядывал горизонт. Садики, беседки, кусты сирени, цветочные клумбы — столь пугающе близко и осязаемо.

И в следующие дни мать и Айли не давали Раулю покоя, своей заботой они хотели как-то скрасить его пропавшие впустую годы. В шкафах отыскали отрезы довоенного сукна, это был редкостный и изысканный дорогой английский материал, такого уже никто не носил, и Рауля начали водить по портным, заказали полный комплект одежды, купили велюровую шляпу цвета мха — женщины наряжали его, будто куклу. Однако Рауль вытащил из своего обтрепанного рюкзака кудлатую волчью ушанку и повесил ее в передней на видном месте.

Лишь через неделю у Рауля начал развязываться язык.

Лео до сих пор не знал, выдумал ли Рауль все свои истории, набрался их у уголовников или на самом деле рассказывал случаи из собственной жизни; как бы там ни было, в таком изобилии грубости и циничности Лео никогда еще не встречал.

По вечерам, за кофе или чаем, женщины сидели оцепеневшие, затаив дыхание, с раскрытыми от ужаса глазами, даже при самых ужасных непристойностях и упоминании о противоестественном пороке они не морщились, сосредоточенно вбирали в себя страшные испытания, выпавшие на долю близкого человека. Эти жуткие истории вызывали у Лео отвращение, порой казалось, что окровавленные лица дерущихся людей, выпученные глаза человека, которого душат, и прочая мерзость собираются над ними облаком, которое колышется на фоне темно-золотистых обоев. Но женщины цепенели, они не прерывали Рауля, будто находились в трансе; возможно, то, что им пришлось услышать, доставляло им своеобразное атавистическое наслаждение, быть может, они были по-своему счастливы от сознания того, что хотя они и узнали о мерзостях жизни, сами они никогда не были принуждены лично сталкиваться с чем-то подобным.