Чащоба

— Да уж наверное, — рассеянно произнесла Лилит, количество людей на похоронах ее вроде бы и не трогало.

— Пусть говорят, что хотят, но я отцу сыграю на гуслях, — выпалил Вильмут и громко высморкался.

Отголосок семейного разговора доносился до Лео как бы издалека.

Он дожевал ломоть, поднялся, поблагодарил и сказал, что полезет на сеновал, переспит, а то еще напугаешь ночью мать.

Эвелина принесла из комнаты одеяло, подала с вешалки и шубу и сказала куда-то в сторону:

— Жарко не будет.

Лео кивнул, натянул кепку и направился через двор в хлев. Так оно и бывает, в городе у тебя и понятия нет, спит ли твой сосед за тонкой дощатой перегородкой на нарах или в белой лакированной кровати. Висит ли его одежда на стене на катушках из-под ниток или покоится на вешалках в ореховом шкафу за выгнутой дверцей — в деревне же каждый все знает про чужое хозяйство.

Сколько бы лет ты ни отсутствовал, можешь пойти и с закрытыми глазами безошибочно отыскать знакомую с давних пор лестницу или лаз на сеновал. Возможно, что шуба эта когда-то согревала Лео, разве упомнишь, что надевали, когда ехали на дровнях на мельницу или когда лес валили.

Лео забрался вверх по лестнице и почувствовал, что огромный хлев пустой. Всего одна корова вроде и дышала поодаль, да еще подсвинок, наверное, похрюкивал за перегородкой, сколько разрешали держать овец, это Лео как-то пропустил мимо ушей.

Он устроился в дальнем углу чердака на куче сена, овчинная шуба словно бы поглотила его изнуренное тело, усталость сморила.

Эрика сидела верхом на соломенной крыше дома на хуторе Клааси, держалась за перекрещенные жерди, раскачивалась взад и вперед, жерди под ее руками гнулись, готовы были вот-вот сломаться.

Лео вздрогнул и проснулся, кто-то шуршал сеном и приглушенно звал его.

Лео поднялся и сел, теперь эта негодная девчонка на гребне крыши растрезвонит его имя на всю деревню — Эрика свалилась ему на руки.

Она прижалась головой к подбородку Лео, куснула его за шею, сон сменился осязаемыми грезами — Эрикой.

— Как хорошо, что ты пришла, — настал черед Лео вздохнуть.

Спустя десятилетия, обладая умом и опытом зрелого человека, Лео мог и так и эдак оценить тогдашнее поведение Эрики, ее безрассудство можно было объяснить по-разному. Та лучистая радость давным-давно уже угасла, осталось воспоминание, которое все еще приводило в испуг, хотя и поддавалось трезвому объяснению.

Разгоряченная Эрика стояла перед ним голая и беззащитная. Долгие годы войны и лесных схваток люди жили придавленно, словно под перевернутым горшком, который к тому же зловеще гудел; обстоятельства ограничивали даже самую невинную свободу, дальше лесной опушки боязно было и ногой ступить, все держались ближе к дому. В деревне оставалось все меньше народу, почти из каждого окна на дорогу смотрела увядшая за ночь женщина, мужики или исчезали куда-то навсегда, или торчали, как привидения, в увязших в грязи дровнях, в которых не было лошади. Поля становились залежью, злость разрасталась, как сорняк. Рты закрывались на замок, опускались руки, ветер рвал крышу и уносил дранку.

Все жаждали покоя и света.

И вдруг перед Эрикой возник образ из прежних времен — наваждение: молодой человек, настоящий мужчина, студент из города! Лео не явился, пробираясь из чащобы, не брал силой, по-скотски, встретившуюся женщину, он вообще не был навязчивым, скорее оставался растерянным, робким и нежным — давно забытое качество: благопристойный мужчина.

Эрика прижалась к этому человеку, который, казалось, видел среди хаоса цель. Едва ли она догадывалась о его истинном состоянии: я в этом мире отверженный. Девушке и в голову не приходило, что благодаря именно ей Лео познал теплое чувство привязанности к дому, ощутил принадлежность к парализованной темнотой и страхом деревне.

А может быть, Эрика просто перезрела.

Возможно, она и не думала ни о чем, просто существовала, затащила в круговорот своих ощущений и его и позволила в свою очередь затянуть туда себя.

Или ее все же охватило то удивительное неповторимое чувство, по поводу которого сказано столько слов и объяснить которое не могут, да и не нужно.

Именно так оно и было, и в отношении Лео тоже. Более общее представление о пережитом появляется в сознании человека позднее. В ту ночь на сеновале виллакуского хутора Лео ни о чем не думал. Прикосновение рук Эрики удивительным образом снимало напряжение. Лео вдруг разом перестал быть одиноким, стесненным неопределенностью своего положения существом. Эрика щедро оделяла нежностью: великодушие — единственное средство, которое возрождает захиревшую душу.

В начале той холодной осенней ночи, на чердаке виллакуского хутора Лео ощущал себя сильным и счастливым.

И вдруг брякнулся навзничь, как жук. Грубая земная жизнь вступила в свои права.