Часовщик из Эвертона

— Я? Ревновал? — переспросил Дейв.

— Если бы он попросил у вас разрешения жениться на Лилиан Хоукинс, как бы вы к этому отнеслись?

— Не знаю.

— Разрешили бы?

— Наверно, да.

— Охотно или скрепя сердце?

Толстяк, который приехал первым, легонько толкнул коллегу локтем, и тот пошел на попятный:

— Простите мою настойчивость, но, видите ли, меня больше всего интересует человеческий аспект.

В этот момент эвертонская команда, должно быть, забила мяч: восторженный рев не смолкал несколько минут.

— От кого вы узнали о случившемся?

— Мне сказали в полиции. Сперва они попытались связаться со мной по телефону. Телефон внизу, в мастерской.

Об этом Дейв готов был рассказать поподробнее. Это давало облегчение. Он принялся объяснять, тратя много лишних слов, как ему пришлось обойти вокруг дома, чтобы попасть в мастерскую, и как двое полицейских, оба в форме, вдруг вышли из машины, прочли на вывеске его фамилию и сверились с блокнотом.

— Вы еще ни о чем не подозревали?

Журналисты вполголоса посовещались, и фотограф спросил:

— Вас не затруднит попозировать в мастерской?

Дейв согласился, опять-таки ради Бена. Было немного стыдно играть навязанную ему роль, но он и не на то пошел бы, лишь бы завоевать их симпатии.

Они гуськом спустились, и тут Дейв вспомнил, что забыл ключ от мастерской; пришлось вернуться. Журналисты накурили в квартире, и пахло в ней не так, как раньше: она казалась чужой.

Только теперь, шаря взглядом в поисках ключа, Дейв понял, что с той, прежней жизнью покончено навеки, и никогда им с Беном уже не жить в этих стенах так, как раньше.

Это уже не его, не их дом. Все вещи как-то обезличились, и даже кровать Бена, на которую совсем недавно свалился Дейв, превратилась в самую обычную кровать с вмятиной на том месте, где он лежал.

Там, во дворе, вполголоса говорили о нем. Наверно, им его жаль. Тот, похожий на профессора, невольно причинил ему боль своими вопросами: он произнес слова, которые теперь будут преследовать Дейва.

Конечно, Дейв и сам бы до этого додумался. Он уже думал об этом, еще до того, как все произошло, но думал совсем по-другому. Правда, облеченная в его слова, вызывала беспокойство и омерзение, как фотографии женщин в непристойных позах, что украдкой передают друг другу желторотые юнцы. Снизу спросили:

— Нашли?

Дейв спустился с ключом, и все пошли вдоль дома.

— Это ваш гараж?

—Да.

— Щелкни его тут, Дик. Похоже, наберется на две полосы.

На лужайке сидели две женщины; они болтали, приглядывая за играющими детьми, и наблюдали издали, как вся группа вошла в мастерскую. Та, что помоложе, была беременна.

— Для чего эти крючки?

— Во время работы я вешаю на них часы, которые чиню. На каждые часы уходит несколько дней.

— Вы работаете за тем столом? А где часы?

— В сейфе.

Его попросили повесить часы на крючки, надеть белый халат и зажать в правом глазу лупу в черной оправе.

— Не могли бы вы взять какой-нибудь инструмент? Да... так... не шевелитесь...

Дейв сделал вид, будто работает.

— Еще секунду. Щелкну второй раз.

Дейву так нужно было, чтобы кто-нибудь помог, защитил от всего этого, и он стал думать об отце. Не смея сопротивляться, безропотно выполнял все, о чем его просили; его готовность даже удивила газетчиков.

Разве он не имеет права запереться и никого не впускать? Но попробуй он не открыть, они наверняка пошли бы за слесарем, а не то высадили бы дверь, вообразив, что он повесился!

— Вам не попадались в вещах вашего сына фотографии этой девицы?

— Я не рылся в его вещах.

— И не собираетесь?

— Разумеется, нет.

Он никогда не проверял бумажник Бена, даже в тот раз, когда из кассы пропал доллар. Бену было одиннадцать. Впрочем, такое случилось один-единственный раз.

Он поговорил тогда с сыном, но без крика: грустным голосом сказал всего несколько слов.

Его собственная мать, пока он не вырос, имела привычку обшаривать его карманы и ящики стола, и этого он ей никогда не простил.

— Полиция не делала обыска?

Он посмотрел на них с недоумением.

— Вы полагаете, будет обыск?

— Более чем вероятно. Удивляюсь, почему его до сих пор не сделали.

Впрочем, не все ли равно? После смерти отца часть мебели вынесли на веранду, которая шла вокруг дома, остальное — на лужайку, и люди приходили издалека, осматривали вещи, всюду совали нос. В субботу был аукцион, в перерыве всем подали сосиски и лимонад. Продали все, вплоть до рамок, из которых даже не были вынуты фотографии.

Дейву не позволили взглянуть на отца в гробу — хотели оградить от тягостных переживаний, но никто не подумал о том, чтобы уберечь его от зрелища этого разгрома. И сейчас происходило, в общем, то же самое. Выволокли на свет их личную жизнь, все сокровенное: их прошлое, привычки, каждый поступок и каждый жест подверглись публичному обсуждению.

Одного не знали эти люди: все это время, пока они допрашивают его и заставляют позировать, он больше с Беном, чем с ними. Весь день перед глазами у него красная виргинская земля, деревья, которые выше, величественней, гуще и зеленее здешних, и мысли его летят по проселкам вслед за синим автомобилем.