Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере

Не знаю, что случилось. Он любил меня, хорошо ко мне относился. В этом у меня никогда не было ни малейшего сомнения. Может быть, у отца не хватало денег. Ну а может быть, просто было плохо на душе. Наша приемная мать была в отлучке: она нечасто появлялась дома. Я не хотел жаловаться. Отец был единственным, кто у нас остался. Я жалел его, жизнь обошлась с ним довольно жестоко.

Я не рассказывал об этом сестре или Мойшеле и даже старшим братьям. Мне не хотелось, чтобы они питали неприязнь к отцу. Я и сам не желал ненавидеть его. Обиды не было.

Я повторял себе: «Опт нихт цурес», что означает: «Мне не нужны неприятности». Никто не спрашивал о моих чувствах. Так вышло, что уж тут обсуждать.

В четырнадцать лет я закончил и хедер, и общественную школу. Отец хотел, чтобы я продолжил образование в бейс-медрише, где женатые мужчины и подростки постоянно сидели и учили Талмуд. Старшие отвечали на вопросы и давали разъяснения младшим учащимся. Мне там не очень нравилось, и, когда мне исполнилось пятнадцать, я решил, что с меня хватит, и перестал туда ходить. Передо мной встал вопрос выбора профессии.

Отец никогда не уговаривал нас стать часовых дел мастерами и не пытался учить нас своему ремеслу. Если нам хотелось научиться чинить часы, следовало самим проявить инициативу.

Я не хотел быть гемашмахером, как старшие братья. Мне не особенно нравилось это занятие, а отец прямо‐таки ненавидел его. Пусть я не стану знатоком Торы, но по крайней мере и в сапожники не подамся. Итак, я подумал, что если обучусь часовому делу, то когда‐нибудь смогу поехать в Варшаву и постараться устроить свою жизнь самостоятельно.

По вечерам после работы мой старший брат Мейлех подходил к рабочему месту отца и пробовал разобрать часы или ходики. Мы с Мойшеле делали то же самое после школы, и, перестав ходить в бейс-медриш, я взял за правило стоять возле отца и смотреть, как он работает. Если я задавал вопрос, он всегда отвечал. Папа обратил внимание, что я проявляю интерес, и дал мне попробовать починить сломанный будильник.

Я был очень рад, что он не противился моему желанию. Конечно, поначалу у меня ничего не получалось. Я допускал ошибки и сломал несколько деталей. Но он был очень терпелив и снисходителен. Отец не кричал и не бил меня, как бывало, если я вел себя плохо. Он исправлял мои просчеты и показывал, как надо было сделать правильно.

Со временем я начал обретать уверенность в себе. Как только он вставал со своего рабочего табурета, например чтобы отправиться в штибл на послеобеденную службу, я занимал его место и пытался разобрать часы и починить их. Если у меня получалось, отец был очень доволен. В конце концов он стал позволять мне чинить любые часы, которые отдавались в ремонт в нашу лавку. Если я сталкивался с трудностями, то задавал отцу вопросы. Отцу очень нравилось, что я пытаюсь учиться.

Я сидел с отцом в его часовой мастерской. Он давал цдоку (благотворительную помощь) приходившим в лавку. Это было обычным делом. Без этого ты не чувствовал себя меншем. Бедняки приходили за подаянием и получали пять или десять грошей. Также устраивали складчину в пользу кого‐то, у кого случились цурес: человек потерял жену или заболел и нужны были деньги на лекарства или оплату врача. Отец всегда был готов помочь деньгами. По правде сказать, мне это не нравилось. Все 1930‐е годы была экономическая депрессия, и мы жили в ужасной бедности. Не раз он отдавал деньги, которые были нужны нам, чтобы купить буханку хлеба, и приговаривал, что Бог нам поможет.

Худшим днем недели была пятница. Я не любил еврейский обычай, согласно которому с вечера пятницы до вечера субботы нельзя зажигать огонь. Если вы не приготовили еду до шаббоса, вам нечего было есть вечером и всю субботу. Мы покупали халы в пекарне Хамейры. Если его мать за полчаса до захода солнца замечала, что мы за ними не пришли, она посылала их нам домой. Мы ходили в молочную лавку покупать простоквашу – это было дешевле всего. Все, что у нас было на шаббос, – это халы и немного простокваши. У нас даже не было вина, и мы делали киддиш в пятницу вечером на халы[25].

Так случалось раз за разом, но никто за пределами дома не знал об этом. Мы держали это в тайне. Мой отец был слишком горд, чтобы просить подаяния, – Боже упаси! Он никогда не пошел бы на это. Отец ставил кастрюли с водой на плиту, чтобы из окон шел пар и люди думали, что мы готовим еду на шаббос. Изредка, когда мачеха была дома, а у нас не оказывалось денег на еду, она покупала продукты в кредит. Отец выходил из себя. Он предпочел бы голодать, чем влезать в долги. Но мачеха не обращала на это внимания, и за это я любил ее еще больше.