Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере

Все изменилось к худшему, когда заболела мать нашей Малки, жившая в другом городе под названием Цозмер. У нее что‐то случилось с глазами. Она стала видеть хуже и хуже, но не хотела бросать свою лавочку. В первый раз, когда наша приемная мать поехала ей помогать, она пробыла там неделю, пока пожилой женщине не стало лучше. В следующий раз Малка провела там две недели, потом пропадала на месяцы, а однажды уехала на полгода. Каждый раз, когда она возвращалась домой, мать присылала письмо или телеграмму, сообщая, что случилась еще какая‐то беда, хотя это было неправдой. Но мачеха собирала чемодан и мчалась в Цозмер.

Так что у отца опять не оказалось жены, а у нас – матери. Хозяйничать в доме пришлось сестре, однако это бремя было слишком тяжелым для девочки. Она чувствовала себя несчастной, но готовила еду и делала все по дому. Иногда я тоже готовил. И Мойшеле тоже.

Это продолжалось несколько лет. Сначала Малка приезжала домой на праздники, но со временем почти перестала у нас появляться. Думаю, все было бы иначе, будь мы ее родными детьми.

Однажды она взяла меня и Мойшеле с собой в Цозмер. Малка хотела, чтобы вся семья переехала туда. Она сказала отцу, что он не сможет наладить нормальную жизнь в Кожнице. Цозмер был богаче, и население больше. Отец мог бы открыть ювелирную лавку, у него появилась бы возможность хорошо заработать. Мне идея показалась привлекательной, но папа заупрямился. Он испугался, не хотел попасть в зависимость от своей тещи, которая все время его критиковала. Мачеха во время ссор с отцом каждый раз осыпала его упреками, повторяя их за своей матерью. Мы слышали все это.

От такой жизни отец впал в уныние. Он потерял волю, стремление что‐то изменить. Папа всегда был готов выручить любого в городе, но не мог помочь самому себе.

Тогда нам было невдомек, но теперь я понимаю, почему Малка так подолгу отсутствовала. Она была симпатичной молодой женщиной из очень хорошей семьи. У ее матери был дом с лавкой. А у нас она была вынуждена тесниться в одной комнате с мужем и пятью детьми, в голоде и бедности.

В итоге они приняли наилучшее решение из всех возможных на тот момент. Супруги по-прежнему уважали и любили друг друга. И писали письма друг другу каждый день. Каждый день! Однако папа не переезжал в Цозмер, а Малка редко бывала дома.

Я пошел в общественную школу для мальчиков в 1927 году. Занятия шли с восьми утра до часа дня. Потом мы шли в хедер и занимались до восьми вечера. Туда мы ходили круглый год, даже летом, когда в общественной школе были каникулы. В хедере я учил Талмуд с комментариями. Это были трудные тексты. Дома я весь вечер читал заданные главы снова и снова, готовясь к следующему дню. Я уже год отучился в хедере, когда пошел в первый класс школы. Как большинство еврейских детей, я говорил по-польски с акцентом, потому что дома мы общались только на идише. Нормально говорить по-польски я научился только в пятом или шестом классе.

В вестибюле школы висел большой крест, как будто это был вход в церковь. День начинался с переклички. Затем все вставали и произносили католическую молитву по-польски. Школьная администрация и власти требовали, чтобы еврейские дети тоже произносили ее. Родители-иудеи противились этому, и в итоге учителя разрешили нам стоять молча или говорить: «Благословен будь, Боже» – вместо «Благословен будь, Иисус Христос». При этом нам не позволяли носить шляпу или ярмулке, как предписывает еврейский закон. Нужно было вставать во время христианской молитвы и сидеть в классе с непокрытой головой. Такие были правила в школе.

Между уроками были перемены. Гойские дети никогда не играли с нами и никогда не считали нас равными. Евреи собирались в углу и общались только друг с другом. Поляки обзывали нас гадкими словами и при любой возможности лупили нас даже на глазах у учителей. Они не травили какого‐то отдельного еврейского мальчика, а нападали на любого, кто попадался под руку.

Я несколько раз побил польских мальчишек. Не такими уж они были и сильными. Но часто приходилось покорно сносить побои, не пытаясь дать сдачи. Если еврейский мальчик подрался с мальчиком-христианином, учителя всегда вставали на сторону последнего. В школе было неписаное правило: в драке всегда виноват ученик-еврей.

Конечно, некоторые польские дети были не так враждебно настроены, и мы общались с ними, но при этом все равно каждый продолжал принадлежать к своей «группе».

Наши родители ожидали, что мы станем хорошими хасидами. В отличие от других детей мы не играли в спортивные игры. Непозволительно тратить время на то, чтобы гонять мяч, когда положено сидеть за столом и учить Тору. В этом весь смысл! Такова традиция! Я сетовал на нее, видя, как другие дети резвятся, но, разумеется, не жаловался. Если бы я сказал отцу, что хочу пойти на улицу поиграть, он бы решил, что я сошел с ума.

На уроке под названием «гимнастика» мы играли в футбол или гандбол. Польские мальчики шпыняли нас и били мячом. Если учителя видели, что еврейская команда очевидно выигрывает, игра прерывалась.