Часовые свободы. Беглец

А еще были те, кто давно уже опустился на самое дно, те, валявшиеся в сточных канавах или привыкшие ночевать в подъездах брошенных домов. Те, которые не были наркоманами. У них было свое собственное средство уйти от жизни, свой собственный наркотик — они торопливо вливали его в пересохшую глотку, и пустой желудок загорался огнем, так что казалось, сейчас вспыхнут все их внутренности, а потом пламя охватывало мозг, разъедая его подобно ржавчине. Да, она видела и их и останавливалась над каждым таким несчастным, жадно вглядываясь в скорченные фигуры, отчаянно надеясь, что это Джонни, и все же уповая на то, что не узнает его ни в одном из этих жалких подобий человеческих существ. Час за часом она бродила по улицам, а ночь становилась все темнее, и в душе ее зашевелился страх. Порой она слышала за собой торопливые мужские шаги, чья-то жесткая рука грубо хватала ее за плечо, а над ухом раздавался хриплый шепот: "Привет, бэби, за сколько идешь?" — и каждый раз, отдирая от себя эти жадные лапы и спасаясь бегством в какой-нибудь подворотне, она с обидой думала про себя: Господи, неужели же я так похожа на уличную шлюху?!

Но только шлюха отважится выйти на улицу в этот час, отвечала она себе. Шлюха… или же женщина, когда она ищет своего мужчину. Больше ни у кого не хватит на это духу.

Она знала, что он в общем-то всегда был равнодушен к религии, и все же решилась заглянуть в церковь. Она обошла их все, одну за другой, благословляя двери, всегда открытые для каждого. Может, и Джонни, увидев эти распахнутые двери, рискнул укрыться здесь, с надеждой думала она. Собор Святого Филиппа на Западной Сто тридцать четвертой, баптистская церковь на Сто двадцать восьмой, еще одна, на Сто тридцать восьмой… одну за другой, все, которые она знала, все, которые могла вспомнить, большие и маленькие, но Джонни не было и там.

Она отправилась на Сто тридцать пятую, прошла ее всю, из конца в конец, потом свернула к театру Лафайета, покрутилась на площади, где еще сверкали огнями кинотеатры и шел последний сеанс, немного подождала, пока в залах не зажегся свет и через распахнувшиеся двери на тротуар выплеснулась толпа. Джонни не было. Она нерешительно обошла кругом гарлемскую больницу, потом робко заглянула внутрь, даже спросила, не поступал ли к ним пациент по имени Джонни Лейн. Но нет, у них не было никого с таким именем.

Теперь она уже не знала, куда ей идти. Оставался один парк Маунт-Моррис, и она наконец решилась, но не успела сделать и нескольких шагов, как услышала за спиной чьи-то крадущиеся шаги. Вздрогнув от ужаса, она кинулась бежать, и тем не менее рискнула заглянуть и в другие парки — Морнингсайд и Сент-Николас, но Джонни не было и там.

К этому часу улицы уже опустели, и она испуганно вздрагивала всякий раз, когда слышала частый перестук своих каблучков. Она и не думала сдаваться, но, сколько ни ломала голову, так и не могла придумать, где его искать. Может, он решил на время исчезнуть из Гарлема? Перебрался в верхнюю часть города или в ту часть Гарлема, где ютились латиноамериканцы? А вдруг Джонни вообще уехал из города? Или, не дай Бог, лежит где-нибудь в одном из темных, продуваемых ветром подъездов, истекая кровью?! Где он может быть? Где?!

Наконец она решилась — потоптавшись на месте, тряхнула головой и зашагала в сторону Сто двадцать шестой улицы — туда, где было королевство Папаши Дивайна. Один из архангелов по имени Божественный Мир сообщил ей, что не видел в их районе ни единого человека, хоть отдаленно напоминающего Джонни Лейна. Она снова отправилась на поиски. Рыская взад-вперед, она наконец оказалась на границе Верхнего Гарлема, в районе, где ютились многочисленные склады. Бросив взгляд в сторону темного силуэта Триборо, она поежилась и торопливо побежала дальше.

Теперь она шагала на восток, скорее всего, потому, что просто не знала, куда идти. Она спустилась вниз по Сто двадцать шестой улице и побрела вперед, каблучки ее уныло постукивали по тротуару. Дитя Гарлема, она машинально старалась держаться посреди улицы, там, где было относительно светло, по привычке избегая темных подворотен.

Теперь она уже почти отчаялась найти его.

Вот это и есть моя жизнь, устало подумал он.

Зловонная клоака, грязь и смрад, и город над ней, придавивший меня своей пятой, будто жалкого червяка, — вот она, моя жизнь. И раненая рука, из которой сочится кровь, — это тоже часть ее, часть моей жизни, потому что всю свою жизнь я истекаю кровью.

Вонь, забившую тебе легкие, которой ты дышишь с детства, постепенно перестаешь замечать. Ты привыкаешь к ней, и она становится частью твоей жизни. Когда с рождения знаешь только грязь и смрад, кажется, что только так и должно быть. Ты стараешься не замечать ее, но от вони никуда не скрыться, и постепенно ты свыкаешься с ней, и это становится неотъемлемой частью твоей жизни, так что наконец ты ловишь себя на том, что, может быть, вонь — это не так уж страшно, в конце концов, и начинаешь думать, что и весь остальной мир живет так же, увязая по уши в грязи и задыхаясь от царящего вокруг удушающего смрада.