Часть их боли

– Я не смогу дать тебе то, что ты хочешь! Ты думаешь, говорящее бревно, что время на твоей стороне? О нет, время полностью на нашей стороне. И каждый миг твоего упрямства приближает твою смерть, как и смерть твоего клана. Если я не получу сестру до зимы, то вы потеряете последнее, что имеете…

– Тогда поторопись, – снова перебили его.

Гаар промолчал. Затем вдруг развернулся и быстро вышел прочь вместе со своими немыми спутниками, схватив перед этим свою прекрасную шляпу с желтым пером. Неприятно хлопнула дверь, предупреждая. Когда все стихло, дубовая дверь зала, где все так же величественно продолжал сидеть Летэ, открылась. Вошел граф Тастемара, одетый в свое бессменное зеленое котарди и плащ, скрепленный фибулой в виде ворона из серебра. Он посмотрел на главу совета, на его словно высеченное из камня лицо и заметил:

– Сир’ес…

– Ничего не говори, Филипп, – важно перебил его глава. – Я помню о долге перед тобой, но я думаю и о клане.

– Они и правда могут быть не всесильны.

– Тогда это их проблемы. Когда все пройдет как должно, мы получим Юлиана. Даю тебе слово. А вместе с ним получим и старых, и новых старейшин, и окончательно сотрем клан Теух, оставив его лишь в нашей памяти. И тогда клан Сир’Ес сможет восстановить все утерянные земли и приобрести другие, расплатившись за них «дарами» и клятвами верности. Север будет наш. Снова целиком наш, как и положено. Мы вернем славные добрые времена, Филипп!

Графу осталось лишь склонить седую голову, покорившись сюзерену. Единственное, на что оставалась надежда, – это появление того, кто смог бы переломить старика Летэ и заставить поумерить свои желания. Филипп ждал Горрона де Донталя, который помог бы провести переговоры как должно. Ну а пока переговоры были перенесены до лучших времен, и в замке снова воцарилось гнетущее ожидание.

* * *

«Дочь моя. Ни в какой век жизнь не была спокойной. Пока в наших отчих землях, Солраге, царил мир, в других землях в эти дни лилась реками кровь. Когда же наш Солраг вступал в борьбу с захватчиками, дабы сохранить свою целостность, то в других землях мог временно наступить мир.

Детство твое, Йева, в нашем родовом замке Брасо-Дэнто никогда не было омрачено тяготами войны. Тебе не довелось видеть толпы повешенных на Вороньей площади, не довелось слышать скорбные плачи по погибшим от матерей, жен, сестер и дочерей. Ты не была подвержена печали войн и цвела, как роза, в таком же тихом и благоухающем саду. Однако все в этой жизни преходяще. Так и сейчас мир в нашем доме пошатнулся. По большей части это заслуга твоего упрямого отца, который осознает свое упрямство, но не видит иного выхода, кроме как следовать по пути справедливости.

Дочь моя, скрывать не буду, нам грозят трудные времена. Коль ты думаешь, что твое укрытие в лесах Офурта – это и есть трудности, то я тебя разуверю: это лишь подготовка к ним. Именно поэтому я не желаю более читать от тебя писем, в которых ты молишь меня позволить тебе вернуться в Брасо-Дэнто. Не расстраивай меня снова своим непослушанием. Слушай отца своего, и тогда, быть может, если обмен пленниками случится ровно и без проблем, мы еще встретимся, уже втроем…»

Филипп писал это во второй раз. Его первое письмо, строго официальное, напоминало скорее не обращение отца, а сухой приказ военачальника и дальше скрываться в тайном месте. Но, засомневавшись, граф решил переписать текст более сердечно. Его не покидала смутная тревога, что завтрашний день может принести много горестей. Увидит ли он еще свою маленькую Йеву? Жив ли этот недокормыш Ройс? Судя по донесениям, в Офурте всю эту зиму буйствовала страшная болезнь, унесшая жизни тысяч детей. Уж не с этим ли связано настойчивое желание дочери вернуться в отчий дом?