Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Стоя на рыночной площади Вангена, он рассказывал каждому, кто желал его слушать, что женился только из благодарности. Он давал понять, что когда-то был парнем в самом соку. Отрадой для глаз… С тех пор он явно подурнел, отощал, руки у него огрубели. Он умалчивал, сколь многим обязан этому браку, предпочитая подчеркивать, как много выиграла жена. Говорить о собственном выигрыше ему не хотелось. О нем он забыл. Эта история казалась ему не стоящей внимания, заурядной. Подумаешь, статная девушка с черными волосами… С гладким и крепким телом — всё, как говорится, при ней… О подобных пустяках он не считал нужным упоминать. Ему, нищему, досталась красивая жена, а в придачу еще дом и хутор. Но сам он полагал, что это, если вдуматься, — заурядное везение. Он рассуждал так, будто свадьба состоялась только вчера. Или — неделю назад. Забывая о прожитых годах. Он словно покоился в себе. Такого ничем не пробьешь, никакое событие его не изменит. Суеверным он не был. Бог ему не встречался. На ад он тем более плевал. У него отсутствовала способность испытывать страх. Дескать, ветер это ветер. Фьорд — дыра, полная воды. А если горы грохочут, виной тому камнепад, или снежная лавина, или землетрясение. Или… корова, сверзившаяся в пропасть. Если кто-то утонул, его уже точно не воскресишь, и выглядит он как падаль или что-то подобное… Невозмутимый Эйе даже не прочь был бы поглядеть, как одни рыбины пожирают других…

Над собственным лицом он не имел власти. Лицо от него не зависело. Оно не выражало человеческого участия. Больше того: пугало необъяснимой нехваткой, в равной мере, красоты и уродства. Однажды мне показалось, будто оно собрано из плохо состыкованных фрагментов. Рот глубоко прорезан и потом расширен, на лбу — две длинные борозды. Ушные раковины как два самостоятельных существа: коварные, бледные. Он ухмыльнулся. И тут же содержимое его желудка изверглось через рот на решетчатую ограду отеля. Он явно напился спирта или безалкогольного пива, смешанного с коксовой пылью. Неизбежная гибель его не тревожила. Меньше всего — его собственная. Что он может поделать, если даже эпохи существования человечества уже сочтены… У него не возникало сомнений относительно правильности своих взглядов на жизнь. Будущее представлялось ему приятно закругленным: дескать, в его костях музыка сохранится и тогда, когда они загремят в могилу. Поскольку он не имел суеверий, он не ломал себе голову над устройством звезд или привычками живущих в земле троллей. За всю жизнь он не прочел ни одной напечатанной строчки. Он не ходил в церковь. Он никого не дослушивал до конца. Он не знал угрызений совести. Не находил в себе ничего, что нуждалось бы в улучшении. Для развертывания собственной жизни ему одинаково подходили и день, и ночь. Он мог спать под лучами солнца и работать под луной. Но работал он всегда кое-как, не особенно надрываясь. Все тяготы и муки, непрерывную борьбу за выполнение каждодневно-необходимого труда он взвалил на жену. То есть свою жизнь организовал с максимальными удобствами для себя. Хоть и догадывался, что удобства эти несовершенны.

Всякий раз, проходя по поселку и глядя на жалкие окраинные хижины, он лишний раз убеждался, что ему в жизни повезло. Коричневая навозная жижа, пропитавшая трухлявые доски. Дети с бледными лицами… (Такое же лицо и у него, но применительно к нему это свидетельствует не о нехватке силы, а о ее разбазаривании: о том, что он бездумно, возмущая других, предается радостям супружеской жизни и неумеренному потреблению алкоголя.) Низкие двери. Взрослым приходится нагибаться. Кто-то лежит, больной, на убогой кровати. Мужчина, кашляющий, большеглазый, руки у него дрожат. Или женщина, от которой почти ничего не осталось… Зигурд, и Адриан, и Анна умерли прошлой зимой. Сам он тоже родился в одной из таких хижин, коварно расходующих людей… Бедность, против которой не поможет молитва. Как ему довелось узнать. Напиваться — и то лучше. Это знали еще наши предки. Бочка соленой сельди и немного крупного мучнистого картофеля, неизвестно как выращенного, — этого должно хватить на долгую зиму для питания целой семьи. В лучшем случае — еще по нескольку капель молока от влажно-воняющей козы… Он вспоминал о затхлом воздухе в этих дырах. Там не вырастет такой красавчик, каким в свое время стал он. Это надо понимать. Только особое везение могло выхватить Анкера Эйе из среды бедняков.

Везение сперва освободило его от лишних ртов: родных сестер и братьев, за исключением старшего. Когда еще жили двое младших, родившихся в быстрой последовательности после него, — его соперники в борьбе за хлеб насущный, — он был как кожа и кости. Да еще созревание разжижало кровь… Но смерть вовремя прибрала к рукам этих маленьких человеческих детенышей.