Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Но сперва еще одно пояснение: когда садовник умер, общинный врач Сигур Телле уже не жил в Вангене. Он перебрался в Хёугесунн, чтобы три его сына могли посещать гимназию. Сыновей звали Адле, Коре и Финн. Одному тринадцать, другому двенадцать, третьему девять лет. Жена врача, которая до этого момента сама занималась с мальчиками, почувствовала, вероятно, что ее школьные знания исчерпаны. Она была статной, полноватой дамой, здоровой и жизнелюбивой, со склонностью к женским авантюрам. Правда, в Уррланде она не могла полностью проявить свою личность. Дружеских отношений она ни с кем не поддерживала. А случайных гостей, которые в летнюю пору порой переступали порог их дома (в том числе и нас), потчевала разлитым в винные бокалы зеленым ликером, изготовленным самим врачом; ликер был крепким и имел слабый привкус лекарства. — Позже, в Хёугесунне, эта дама оставила семью, связав свою жизнь с другим мужчиной. (Эта новость добралась и до Вангена.) — Так вот: трое ее сыновей столь мало походили друг на друга, что в их общее происхождение трудно было поверить. Старший, Адле, — толстый, с непропорционально большой удлиненной головой. Говорит всегда медленно, рассудительно, и его убежденный голос кажется обвернутым в вату. Коре — худой, быстрый на язык, говорит всегда страстно, не терпящим возражений тоном, задиристо, иногда даже с яростью. Нос у него совершенно отцовский: острый и неизменно чующий, откуда ветер дует. А глаза — цвета морской волны и иногда совершенно темные от какого-то детского желания. Их цвет и выражение никак не сводятся к комбинации унаследованных от родителей черт. Финн, наконец, — продувная бестия: сумеет и солгать, если надо, и выкрутиться с помощью отговорок… Если верить Финну, он не имел отношения к неприятностям, возникавшим, так или иначе, из-за его фантазий. Тем не менее Коре, предварительно метнув несколько взглядов-молний, иногда все-таки устраивал ему взбучку. (Пускать в ход кулаки против младшего брата родители категорически запрещали.) От Коре и я однажды получил форменный нагоняй. Трое братьев посетили нас с Тутайном в нашем зале — так мы тогда выражались. На столе лежал коробок спичек, лицевую сторону которого украшал портрет неизвестного мне мужчины. Я спросил от нечего делать, кто этот мужчина. Коре тотчас повел себя так, будто он судья надо мной. Он сказал:

— Кто же этого не знает. Тут ведь напечатано: Торденшельд^{266}.

— А кто это? — полюбопытствовал я.

— Не изволите ли объяснить, чему учат в школах вашего отечества, если вы даже не знаете, кто такой Торденшельд? — спросил Коре инквизиторским тоном.

(Тутайну — свидетелю того, как меня поставили на место, — хватило ума промолчать, потому что он тоже не знал, о ком идет речь.)

Я, конечно, почувствовал стыд; но фамилия мне ничего не говорила.

Три мальчика, которые с тех пор относились ко мне с пренебрежением, принялись наперебой излагать историю и подвиги этого человека… Мало-помалу я понял, что он был для них отечественным морским разбойником, пьяницей, волокитой и забиякой. Все нации хранят имена такого рода героев в ларце достохвальных деяний. Знают люди всегда лишь немногих исторических персонажей: тех, кого с мудрой осмотрительностью выбирают попечители школьного образования. Правда, конец Торденшельда не назовешь славным: он был — в Ганновере — заколот на дуэли одним шведским офицером, которого оскорбил… Похоронен Торденшельд в Копенгагене, в церкви Холмена… Портрет его можно увидеть не только на спичечных коробках. Памятники в память о нем существуют и в Норвегии, и в Дании…