Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я начал с того хлама, представляющего собой парафразы, который сочинял в Южной Америке для электрического пианино Уракки де Чивилкой. Я порой смеялся над собственными старыми идеями. То, что я тогда придумал, отнюдь не бездарно, — таково было мое новейшее суждение. «Звезды и полосы навсегда» — музыка Сузы^{349}, с которой Америка впервые ворвалась в мрачноватые, запачканные, но все еще наполненные дымом благовоний палаты европейской музыки, — оплетенные неумолчной болтовней почти целомудренной мелодии: о чем я думал, когда сочинял такое? — Я нашел, что исправлять здесь практически нечего. Чисто геометрическая структура… Я перенес ее на новый растр, дополнив несколькими проштампованными волнообразными движениями, которые кривыми линиями цеплялись друг за друга. Меня вдохновляли композиции более недавнего времени. Я теперь хотел бы услышать Chanson des oiseaux[6], квинтет «Дриады» — подслушать себя самого.

Однообразная работа с перфорированием роликов вдохновила меня на новые музыкальные идеи. Я написал, поразительно быстро, симфонию для маленького оркестра (но не стал переносить эту композицию на нотный ролик). Такое бегство в зону совершенно иных музыкальных представлений я оплатил добровольным покаянием, написав композицию для рояля: сонату. Она мне понадобилась для завершения моей «механической» программы.

Прошло много месяцев, прежде чем я закончил работу по перфорированию роликов. Зима пришла и ушла. Весна уже переходила в лето, и в Халмберг начали съезжаться курортники, чтобы купаться в море, смеяться в легких одеждах, трапезничать за обильно накрытыми столами.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Тутайн имел теперь собственную лошадь и маленькую повозку. Все чаще случалось так, что он ездил по окрестностям один. И все чаще, но как бы невзначай, барышник по вечерам заглядывал к нам с бутылками бургундского под мышкой. Он пил много, он много говорил. Но никогда не заговаривал о своей жене. Хотя был женат. Он говорил, что теперь чувствует себя счастливым. Мол, дело его в надежных руках… Он иногда целовал в щеку своего названого брата Тутайна и потом растроганно вздыхал: «Какой человек, какой человек!»

Владелец отеля принялся наседать на меня, чтобы я наконец назначил день концерта. Купальный сезон казался ему самым правильным временем. Поскольку я уже закончил перфорирование роликов, я мог выбрать любой из ближайших дней. Местная газета сообщила, что произведения здешнего композитора Густава Аниаса Хорна будут исполнены на механическом рояле. Тутайн договорился, что в типографии напечатают обстоятельную программу вечера, которую он снабдил всяческими пояснениями, особо подчеркнув, что все нотные ролики я перфорировал собственноручно…

Наконец наступил этот теплый, безветренный летний вечер. Окна на улицу и в сад стояли открытыми. Зал был заполнен до последнего места. Я поднялся на подиум, держа в руках корзину, полную нотных роликов. Мой самоиграющий аппарат заранее пододвинули к роялю. Публика с нетерпением ожидала начала. Машина значила для нее больше, чем значил бы человек. Присутствующие усердно читали программки. Некоторые протискивались поближе к подиуму, чтобы посмотреть, как я вставляю первый ролик. Сам я был спокоен, совершенно уверен, что все получится.

Этот концерт имел больший успех, чем первый. Слушатели неистовствовали, кричали, старались превзойти друг друга в выражении одобрения. Летние гости получили обещанную сенсацию, а местные наслаждались моей внезапной славой, которой немало поспособствовали своими аплодисментами. Оглушенный шумом, я спустился с подиума и разыскал столик Тутайна и Гёсты. Не успел я освежиться бокалом вина, как один господин выразил желание доверительно со мной побеседовать. Он был из летних гостей. Приехал из Копенгагена, но очень прилично говорил по-шведски. Занимался он, как выяснилось позже, тем, что покупал старые рояли, ремонтировал их, полировал и потом снова поставлял на рынок. Клиенты у него были самые разные, но главным образом — торговцы и владельцы маленьких фабрик, производящих рояли. В хорошие времена он ежегодно перепродавал по несколько тысяч инструментов. В наш городок он приехал на «роллс-ройсе». Но через несколько лет обанкротился и причинил своему банку убыток в размере миллиона крон… Одним словом, он себя чувствовал профессионалом; механические рояли и написанные для них сочинения входили в сферу его интересов. Он рассказал, что отец его был органистом и сам сочинял музыку.

— Эрик Бевин, не слышали? — спросил он. — Так и меня зовут. А мой отец написал много прославленных сочинений.

Я не знал его отца. (Из датских композиторов мне вспомнился только Карл Нильсен, в чьих произведениях так же много картин природы, как у Букстехуде.) Мой собеседник не обиделся. Видно, был заинтересован в нашем разговоре.

— А вы написали первоклассные, первоклассные вещи, — сказал он. — Я в этом разбираюсь.

У него возник план: чтобы я повторил свое выступление в Копенгагене. Он предложил, что сделает все необходимое.