Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Немного поколебавшись, я решил нанести короткий визит в дом Геммы. Взял бутылку красного вина и, не предупредив своих, отправился. Я очень удивился, когда дверь мне открыл сам отец. Он пригласил меня в дом, в гостиную. Я спросил, как он себя чувствует. И услышал в ответ, что ему, дескать, не на что жаловаться. Я опрометчиво дал понять, что со слов Геммы знаю о его недомогании. Он вскинул брови. Недоумевающе-недовольно. Я вынул бутылку и передал ему. Тут он сразу смягчился.

— Ты гораздо обходительнее, чем был в молодости я, — сказал он, явно растроганный подарком. — Красное вино — средство против недомогания. Теперь я понял.

Пока он с удовольствием рассматривал бутылку, я нетерпеливо спросил:

— А где же Гемма?

— Видишь ли… Да, вспомнил… — он наконец отвлекся от бутылки. — Она, кажется, говорила мне, что сегодняшний вечер проведет у тебя.

— Она не у меня, — сказал я почти беззвучно.

— Ну, значит, у кого-то другого, — невозмутимо предположил он.

— Да, конечно, у кого-то другого, — повторил я.

На мгновение у меня перехватило дыхание. Но я сумел скрыть от него этот внутренний душевный порыв.

— Пожалуйста, — попросил я немного погодя, — не говорите ей, что я был здесь.

— Не скажу, — улыбнулся он. — Маленькие тайны — острая приправа для взаимной привязанности.

— Согласен, — кивнул я. — Маленькие тайны — приправа для взаимной привязанности. А как насчет больших тайн?

— В них человек тоже нуждается, — сказал отец Геммы, — и уклониться от них не может; но они опасны. Между двумя друзьями или между двумя любящими всегда существует остаток не-откровенности. Исчезнуть он может, я думаю, только в результате свершившегося преступления… настоящего преступления или губительного выплеска исступленности… или того и другого вместе.

— А правда, что женщины более скрытны, чем мужчины? — спросил я еще.

— Женщины могут умалчивать обо всем, мужчины — только о немногих вещах, — ответил он.

— Спасибо за науку, — сказал я.

— Опыт у меня в таких делах небольшой, — сказал отец Геммы, будто извиняясь. — Солдат на пенсии не особенно разбирается в словах, да и в жизни тоже; запах юфти, лошадиного дерьма и человеческого пота не способствует утонченности суждений.

Я попрощался и ушел.

Мне хотелось кричать; но голоса не было. Холодный уличный воздух ударил мне в лицо. Я совсем забыл, что на улице мороз, и глаза, не подготовленные мыслью к тому, что их ждет, начали слезиться. — Не слушать неопределенных речей. Не допускать недоразумений. — Может, я думал что-то в таком роде. Может, был просто опустошен. Я ухватился за прутья какой-то садовой решетки. Стоял там, раненный ложью. Но я не чувствовал своего ранения. Я только не мог решить, куда теперь податься. Мне не хотелось никуда. Моя воля угасла. Я ничего не ощущал, ничего не думал. Оцепенение сбраживалось в моих венах. — Я, наверное, все-таки прошел несколько шагов до нашего дома, не упав. В темноте с трудом расшифровал большие золотые буквы над воротами; ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ГЁСТЫ ВОГЕЛЬКВИСТА. Это было первое и самое трудное мое достижение после того, как я оцепенел. Все прочее далось легче; войти в ворота, открыть входную дверь, сбросить куртку, добраться до залы и обменяться с Тутайном и Эгилем какими-то ничего не значащими словами. Потом — несколько часов дурацких мыслей, которые не сохранились в памяти, не были внесены в гроссбух ответственности. — Я в конце концов отказался от попыток подвести какой-то итог.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Когда я в следующий раз оказался наедине с Геммой, в спальне, и ликование наших чувств проснулось — я прижимал к себе ее молодое тело, мои руки нащупывали телесные выпуклости, теплую нежную кожу, и живот Геммы круглился под моей ладонью, так что меня уже охватило головокружение, — я внезапно заговорил:

— Почему ты утаила от меня, что беременна? —

Она повела головой. Тело ее повторило круговое движение головы. Она откинулась на подушки и лежала теперь передо мной неподвижно. Никакой мимической игры на ее лице не было. Она просто смотрела на меня. Я не мог сообразить, испуганные ли у нее глаза, печальные или выжидающие. Я опустился перед ней на колени, и теперь она тоже могла оценить мой облик, как я оценивал ее. Вероятно, в это мгновение — когда она всецело от меня ускользнула и я совсем перестал понимать, что в ней происходит, — она рассматривала мою говорящую фигуру, как рассматривают какой-нибудь предмет, испытывая его на целесообразность или пригодность. Без любви, без желания, даже без жалости.

— Что ты, возможно, беременна от Фалтина? —