Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Итак, я начал возводить здание, которому предстояло столь чудовищно разрастись^{454}. Первую часть, вплоть до заключительного хора, я завершил еще в Халмберге. Между тем наш отъезд, казалось, завис в полной неопределенности. Предприятие Гёсты или Тутайна, пребывавшее в полном упадке, неожиданно опять начало процветать. Наше жилище, конюшни и соответствующий земельный участок, а также двор, еще полгода должны были оставаться в распоряжении Тутайна. Похоже, он до истечения этого срока ничего не собирался дарить новому владельцу дома. Он опять, когда этого требовали дела, разъезжал по окрестностям один; иногда, в летнюю пору, его сопровождал я. Тутайн покупал много жеребят. И оставлял их прежним хозяевам задаток. Жеребята должны были до истечения пятого месяца кормиться материнским молоком. Хольгер хозяйничал в конюшнях и на дворе. Он стал крепким парнем. Голос у него теперь был глубокий, икры — упругие и покрытые светлым пушком. Ему нравились девушки, и на танцплощадке он, словно нетерпеливый пес, кидался им на шею и кусал их, вместо того чтобы целовать. Девушки вскрикивали. Это возбуждало его еще больше. Его курносый, слегка вздернутый нос так красиво и дерзко торчал над губами, что у девушек сразу обмякали руки и ноги. Длинные желто-пепельные блестящие волосы свисали из-под жокейской кепки. Он гонялся за девушками, пока, почувствовав запах их пота, не находил, что они уже созрели для безобидных непристойностей. Он, кажется, ничего не понял и не запомнил из того, что на протяжении зимы происходило в нашем доме (хотя невозможно себе представить, чтобы слухи о всех волнительных событиях останавливались у порога его комнаты). Он, как и прежде, время от времени рассказывал мне свои маленькие истории; но теперь речь в них шла о девушках, а не о школьном учителе Магнусе Магнуссоне. Голос Хольгера был очень глубоким, почти отталкивающим, но на девушек он производил неотразимое колдовское воздействие. Глаза же хитро поблескивали и полнились тенями очередной дурацкой влюбленности.

* * *

Я тогда работал не только над симфонией. Решив сделать подарок Тигесену, я закончил новую сонату для скрипки и фортепьяно. Туда вошло много забавных и странных идей. Как и в уррландский период, я изобразил в музыке некоего человека, но не чтобы его унизить, или улучшить, или выразить симпатию к нему; просто хотелось перевести в звуковые колебания омывающий этого человека воздух. Я думал об этом человеке только как об особом случае творения. — Я предполагаю, что, возможно, и писатели создают своих персонажей похожим способом. Они не отображают полностью какого-то конкретного человека, а реагируют на отдельные примечательные черты, которые и запечатлеваются их чувственным восприятием; и из этих, едва ли подвижных, семенных клеток в их памяти со временем вырастает — питаемый струями подтекающих со всех сторон жизненных впечатлений — тот или иной персонаж… Я в то время думал о Хольгере. Я много раз сопровождал его на танцплощадку. Я слышал гудение его пока еще мальчишеского баса. Я наблюдал его подростковую жадность к удовольствиям и это постоянное порхание вокруг него очень даже телесных мотыльков в летних платьицах: кухарок, гладильщиц, горничных, продавщиц, заблудших дочерей зажиточных бюргеров. Раскаленные солнечные лучи проникали сквозь мутные от пыли оконные стекла. Снаружи зеленели кусты. Благоухание жасмина (ах, он уже отцвел; значит, это были духи) через открытую дверь вторгалось в помещение, смешиваясь с едким запахом пота и нечистого белья. Столбы, состоящие из вони разлитого пива, из пропитанного мочой пара, который сочился сквозь шлюзы шатких сортирных стенок, и из взвихренных кухонных ароматов, танцевали в зале вместе с кружащимися парочками. В саду мирно покоилась на столах и скамьях тень могучего конского каштана. Я усаживался снаружи, и обрывочные инструментальные аккорды, вскрики, напевы сплетались для меня в новые спотыкающиеся мелодии^{455}. Изобилие звуков и образов, сконцентрированных вокруг шестнадцатилетнего человеческого самца… Наступала ночь, в теплом пространстве древесной кроны начинали жужжать комары; жадность к моей крови заставляла их опускаться мне на руки и на лицо. Я с размаху ударял по ним, некоторых удавалось раздавить. Звезды между тем ясно смотрели на меня сверху, некоторые даже подмигивали сквозь листву. Кельнер в темноте приносил мне пиво и бутерброд, пересчитывал в руке неотчетливые монеты, обманывал меня — потому что было темно и так простительно, что он обманывает. Крепкие ноги Хольгера топали по половицам — внутри, в зале. Дело не в нем. Он просто должен был оказаться здесь, чтобы все было так, как было.