Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Проходили недели. Проходили месяцы. Они как бы прятались за стеной тумана. Мои мысли были невыразительными, скачкообразными. И, не имея очевидной первопричины, бесследно ускользали в Неисследимое. Воспоминания, даже самые весомые, за несколько секунд истощались. Вопросы о будущем звучали все глуше. Темные ядовитые потоки страсти, начавшие мучить меня в конце морского путешествия, иссякли. Похотливые желания спали свойственным им жутким сном. Иногда мне казалось, будто я чего-то жду. Тогда я всматривался мутными глазами в неразличимую грезу. Мой мозг, должно быть, устал от какого-то первичного разочарования.

В этом городе были улицы, но для меня они ничего не значили. Они просто имелись в наличии, чтобы мои подошвы об них истирались. Ни один из двухсот или трехсот тысяч здешних жителей не пробуждал во мне участия и не спешил проявить участие ко мне. Я бродил по бордельным улицам, но ни разу не посягнул на одну из обитавших там несчастливых или легкомысленных девиц. И вовсе не из-за предубеждений нравственного или гигиенического порядка. У меня тогда и в мыслях не было кичиться перед другими своей неиспорченностью. Наоборот, я ненавидел себя за робость и неопытность. Я тогда еще не понимал райского убожества обыкновенной бедности и готов был потратить сколько угодно времени, лишь бы наверстать упущенное. Удерживали меня разве что предостережения Тутайна, на которые он не скупился. Повседневные грехи в их трогательном однообразии, в которых часто видят пряную приправу к бедности, меня разочаровывали. Я распознавал за ними то ужасное принуждение, которому подчиняются все. Бренные существа не способны противиться неустанно соблазняющим их иллюзиям. Перед каждым заблуждением выставлено — в качестве приманки — удовольствие. Однако мгновения забытья кратки. Мне попадались мужчины, не лучшего сорта, у которых такие мгновения следовали одно за другим, почти без промежутков; эти люди жили словно в ускоренном темпе и им предстояло быстро погибнуть. У них были мутные, давно равнодушные глаза. Я, как мне казалось, чувствовал, что они стараются поскорее — и желательно без особых усилий — избавиться от своей бедности или от тягостного бытия. Они будто постоянно видели перед глазами конечную цель: госпиталь или тюрьму, где с ними будет покончено, где их расчленят на куски или выпотрошат. Они уже забыли о своем происхождении: о детстве. Если у них появлялась надежда на маленькую радость, они принимали ее без страха, но и без жадности, скорее со скукой: дескать, опять придется играть роль соблазнителя или пылкого влюбленного. Смехотворная задача, неприятный предварительный шаг к соитию…

Я видел много, но мало чему научился и сам ничего не пережил^{71}. Поскольку отличался от остальных. Я был животным только наполовину, то есть животным слабым. Сильные жеребцы всегда первыми оказываются рядом с течной кобылой… (Предостережения Тутайна сделались более настойчивыми.) Я привык к вони. К испарениям людей, к кусачему запаху мочи, уже разложившейся, которой маленькие дети пачкают свои лохмотья. К застоявшимся клубам влажного табачного дыма и кисловатым алкогольным парам. К гнилостному плотскому запаху потных, давно не следящих за собой мужчин и женщин. Ни один притон не казался мне слишком темным или тесным, ни одна компания — слишком сомнительной, ни один публичный дом — слишком дешевым и низкопробным, чтобы я поостерегся туда войти. Я хотел освободиться от предрассудков. Ничто меня не шокировало. Я рассматривал груди маленьких мулаток и дотрагивался до них. Но мне удавалось получить только скудные сведения о людях, я узнавал лишь о внешних перипетиях их бытия, о сумме неудач и трудностей, об ошибках, безумствах, болезнях… Что-то от меня ускользало, причем очень существенное. От меня это скрывали. Умалчивали нечто очевидное, всем известное и больше не обсуждаемое: внутренний путь, который они прошли, когда, отторгнутые обществом и вызывающие лишь недоверие, решились тащить дальше чудовищный груз самоутверждения. Как я молчал, так же молчали и они. Их слова, эти крошечные обломки наслоенных друг на друга горных пород, произносились на чужом языке и оставались для меня непонятными, бессвязными. Да и говорить было особенно нечего — кроме того, что все мы сидим в грязной забегаловке и потому подозрительны для добропорядочной публики.