Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Это идеалистическое представление об интересующем нас процессе, — возразил он, — и в таком представлении содержится много фальши. Ты не хочешь отказаться от понятия «красота». Ну что ж… Возьмем греческий мрамор. Мы ведь любим не только статуи из греческого мрамора или египетского гранита. Мы бы и не любили их, если бы камень ожил, как это случилось с Пигмалионом. Нам с тобой однажды встретилась такая ходячая статуя. Ты, наверное, забыл. Это было в Халмберге, в парной бане. Туда она, эта статуя, и вошла. Через дверь, из раздевалки, — прекрасная и нагая. Соразмерная. С отчетливо разработанными грудными мускулами; с маленькими темными сосками и ареолами, словно очерченными циркулем; с безупречным животом, полным каких-то излучин; с паховыми складками, будто выполненными одним из лучших мастеров; с бедрами столь совершенной формы, что невозможно ими не восторгаться; с мощно изваянными, красиво закругленными коленями; со стопами, пальцы которых напоминают флейту Пана; голова была изящной, взгляд — меланхоличным и темным; руки отличались должной твердостью и соответствующей толщиной; кисти рук — живые; такие, какими и должны быть мужские руки: со слегка намеченными венами; даже его срамные волосы казались красивым орнаментом, окружающим красивый символ юной мужественности. Ну и что же, мы из-за всего этого тотчас полюбили вошедшего? Конечно, каждый оборачивался, чтобы взглянуть на него. Две дюжины мужчин его рассматривали. Но они его не любили. Они только удивлялись. Он привлек к себе внимание. Необычная красота всегда привлекает внимание. Но когда она начинает двигаться, как двигался этот молодой человек, в нас возникает чувство отчуждения. Красивая статуя заключает в себе дух ее создателя. Красивый человек всегда стоит под сенью собственного духа. Мы любим не только плоть, мы любим и ее обитателя. Ты, Аниас, знаешь это. Я не хочу уменьшить твою радость от созерцания красивых людей; но ты всегда должен помнить, что тело, при всей его хрупкости, есть зеркало. Мальчики и девушки для утех могут нас радовать, если они красиво сложены; но я все же думаю, что сокровеннейшая наша любовь ходит по менее проторенным путям.

* * *

— Да, она ходит по менее проторенным путям, — согласился я.

Моя мама провела в Гастове еще несколько дней, в мечтательном полузабытьи, а потом мы отправились дальше, по направлению к побережью, и приехали в маленький, окруженный озерами городок, расположенный у реки, по которой плавали колесные пароходы, — посреди огромной плоской прибрежной равнины. В нескольких километрах оттуда виднелся холм, а на линии горизонта вырисовывались стены застывших темных лесов. По краям озер рос высокий, постоянно шумящий камыш, а берега реки были окаймлены кувшинками с их большими, восковыми, покачивающимися на плаву листьями. Цветы — ярко-желтые и белые; нежные, словно плоть; выходящие из зеленых почек-лодочек. Таким предстал перед нами город Небель. Шесть тысяч человек проживало в нем. Некоторые относились к широко разветвленному семейству Бонин, давшему это имя — после ее вступления в брак — и сестре моего дедушки. Рихард Бонин, двоюродный брат моей мамы и ее друг детства, имел в этом городе магазин. Был здесь еще и пекарь с такой же фамилией, благословенный множеством детей, которые, в свою очередь, тоже нарожали детей. Вокруг, на плоской равнине, жили и другие дальние родственники. Их всех — или, по крайней мере, некоторых — собиралась навестить моя мама.

Едва приехав в Небель, я сразу почувствовал, что обстановка здесь легче и дружелюбнее. Да и мама заметно повеселела. Мне даже кажется, мама там стала носить более светлые платья, чем в Гастове. На железнодорожном вокзале, расположенном далеко от города, она наняла коляску, и мы весело покатили: по обсаженной деревьями проселочной дороге, через шлюзовой мост, мимо паровой мельницы, по ухабистой булыжной мостовой — до Рыночной площади. В гостинице «У зеленого дуба» мы оставили багаж. Мама не собиралась стеснять родственников, принуждая их проявить гостеприимство. Но прием, который нам оказали в доме пекаря, и приглашение остановиться у них были проникнуты такой искренней сердечностью, что из намерения жить в гостинице ничего не вышло. Мама все же поставила условием совершенную свободу своих действий и маршрутов; и предложила, что будет ежедневно платить по двойному талеру. Не знаю, было ли это предложение принято…