Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Последняя страница тетради писалась с возрастающей спешкой. В самом конце строчки совершенно неразборчивы. К тому же тетрадь, видимо, была с силой захлопнута и брошена в ящик письменного стопа, отчего чернила, еще влажные, расплылись. Только две буквы выписаны с удивительной отчетливостью, «с. е.». Их без натяжки можно истолковать как сокращенное «conclamatum est —».^{453}

Письмо Густава Аниаса Хорна умершей матери {454}

Дорогая мама, только что я получил известие, что ты умерла. Глупо теперь писать тебе это письмо, которое я так долго обдумывал, но вновь и вновь откладывал на потом. Эти слова могли бы давно — тем или иным способом — дойти до тебя; но они не были написаны, а теперь нет никакой уверенности, что они будут отправлены и получены. Я любил тебя, но никогда не умел тебе это показать. Я был для тебя плохим сыном; но я не чувствую себя по-настоящему виноватым. Дорогая мама, думаю, ты не могла правильно оценить, как это трудно — быть сыном. От сыновей всегда чего-то ждут. От них ждут, что они полюбят какую-то девушку и подарят своим родителям внуков. Это, как все полагают, чрезвычайно легко и в такой же мере естественно. Не буду отрицать: я вижу, что так обычно и бывает. И все же чем больше я удивляюсь этому естественному ходу событий, тем более трудным он мне представляется. Мне кажется, что и всем другим сыновьям, которых люди ни в чем не упрекают, предстоит пройти трудный путь. Ведь они не знают — так же как и я не знаю, — что такое любовь. Считается, что к тому моменту, когда мы достигаем очевидной половой зрелости, мы уже должны это знать; но мы этого не знаем. Самцы птиц, быки и жеребцы это знают; с ними проще, чем с нами, людьми, потому что они не пускаются в размышления. Мы же… по крайней мере, я, твой сын, — я оставался очень невежественным, несмотря на свойственную мне жажду познаний. — Только не бойся, что я начну тебя упрекать: ты, мол, не помогла мне… или должна была обучать меня основательнее. Нет, мама, я знаю, что родители и не должны, и не могут обучать сыновей; сыновей нужно только оберегать. Есть очень примитивные, часто встречающиеся опасности, которые им грозят; и на это родители должны обратить их внимание. И как раз этим ты не пренебрегала. Ты это делала как умела, несмотря на свои предрассудки и на нехватку жизненного опыта. Ты не могла знать, что судьба уготовила мне необыкновенную участь — научиться очень трудной любви — и что мне предстояло научиться любить не кого-нибудь, а Альфреда Тутайна, сына другой матери.

Ты прячешь лицо в ладони (ты этого больше не делаешь). Ты думаешь, что это неестественно и грешно, что я разочаровал Бога и собственных родителей. Я попытаюсь оправдаться перед тобой. (Не перед Богом, в которого если и верую, то на свой манер; а если бы верил так, как другие люди, то, конечно, видел бы в Нем первопричину своей судьбы и был бы свободен от необходимости хоть в чем-то оправдываться. И не перед людьми, которые вольны судить обо мне как хотят.)

Когда я еще не был твоим сыном, а только твоим ребенком, совсем маленьким или побольше (ты знаешь лучше меня, что это было за существо — твой ребенок), от меня никто не требовал, чтобы я любил девочек. От меня ждали лишь, чтобы я любил родителей, тебя и отца… ну и еще, конечно, чтобы стал хорошим товарищем для Вальтера (когда он родился, я уже был большим ребенком): чтобы никогда не причинял ему вреда, чтобы помогал ему и даже, если понадобится, лгал ради него. (Мне как-то объяснили, что ради товарища человек вправе умолчать о правде или солгать. Этот урок я усвоил. Я потом узнал, что в нем больше правды, чем во многих красивых нравственных принципах, которые ему противоречат. Я благодарен отцу за то, что ему хватило мужества преподать мне такой урок. Позже мне часто доводилось ощущать, как сладок вкус лжи, произнесенной ради другого человека… Правда, отец потом сам очень страдал из-за моей скрытности.) От ребенка не ждут серьезных — и позже столь естественных — жизненных шагов. Понимаешь, мама: а когда я состарюсь или, самое позднее, когда сойду в могилу, от меня их больше не будут ждать. Только на протяжении одного короткого отрезка времени я должен быть таким, как все сыновья. Только об одном этом отрезке и идет речь, когда я пытаюсь себя оправдать. Как ребенка меня не в чем обвинить, как мертвый я оправдан^{455}.