Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

В один из таких вечеров я, в своей комнате, подошел к открытому окну. Я был уже раздет и в ночной рубашке. Небо походило на темный бархат. Дневной жар солнца все еще тлел во дворе. Стены выдыхали тепло. Одеяло на кровати казалось слишком тяжелым. Я вбирал в себя большими глотками подвижный воздух, который над речными долинами и озерами сделался нежным и напитался особым ароматом. Что-то сладкое, чистое и вместе с тем гнилостное… Воздух, который постоянно обновляется и обновляет нас… И тут я увидел его: точно так же, как я, стоящего у открытого окна своей комнаты; пренебрегающего постелью, которую ближе к утру ему придется разделить с учеником. В ту же секунду меня захлестнула нежность. Я пристально посмотрел на него. И он посмотрел на меня. Горящая свеча в его комнате и такая же свеча в моей давали достаточно теней и света, чтобы можно было понять: мы с ним прикоснулись друг к другу глазами. Я не мог его отчетливо рассмотреть; но мой дух сформировал для меня его образ. Мои мысли растаяли. Лишь одно несказанное чувство поддерживало меня в состоянии парения. Я был настолько переполнен предощущением наивысших свершений, что не испытывал никакого желания. А когда желание все-таки появилось — через час или около того, — прекраснейшее мгновение уже миновало. Конрад шевельнулся. И я шевельнулся. У меня еще раньше возникла мысль попросить его, чтобы он спал в моей постели. Раз уж он делит постель с учеником, то, наверное, мог бы разделить ее и со мной. Такой вывод казался мне элементарным. Правда, сама мысль о нем была тяжелой — нагруженной величайшим счастьем, какое я мог вообразить. Нагруженной тайной этого мира. Я был готов к соприкосновению, сущность которого для меня еще не открылась. От страха, что я не сумею произнести ни слова, сердце чуть ли не выскакивало у меня из груди. Я и не произнес ничего. И он — вероятно, разочарованный тем, что я ничего не говорю, — отошел от окна. Я упрямо смотрел во двор еще некоторое время; потом присел на край кровати. Я попытался представить себе, чего он ждал, почему так долго стоял у открытого окна. (Я знал только, почему сам так делал.) Разве это не мой прямой долг — пригласить Конрада к себе в комнату, в постель, которая чище и удобнее его постели? Разве не легко возместить упущенный мною момент? Нужно только выскользнуть в коридор, ощупью добраться до его двери, войти и сказать два-три слова. Да, но ведь каждое слово будет не только наполнено моей нежностью, а еще и доверху нагружено моим тоскованием, моим желанием… Я знал, что я готов ко всему. Готов не слушаться маму. Готов к ужасному ощущению, что беру на себя вину, которая мне самому пока не видна. Что согласен сосать черное вымя у всех на свете кобыл. Я в ту ночь был готов стать испорченным, всеми презираемым ребенком. Я уже схватился за ручку двери… Но тут в мою грудь вторглась нестерпимая боль. Зряшная боль, слепая ревность. Я понял, что не знаю, нравлюсь ли я ему. Я тихо улегся в постель. Накрываться одеялом не стал, потому что было очень тепло. Беззвучные слезы катились по моим щекам. Свеча возле кровати горела еще долго.

Поскольку я сам не понимал, чт'o намеревался делать в тот вечер, наутро я не чувствовал ни раскаяния, ни стыда. Я любил… средствами нежности. Мое плотское желание еще оставалось окукленным. Крылья будущего мотылька лишь чуть-чуть встрепенулись под серой оболочкой. Дух моей жизни пришел ко мне. Энергии роста пронизывали меня повсюду.

— Это было непосредственно перед коварным нападением из люка погреба, — уточнил я. — Перед тем, как меня оглушили. Судьба приняла решение: сотрясти во мне главные фабрики жизни, предприняв атаку против головы и промежности.

— Что еще за нападение? — спросил Тутайн.

— Я тебе при случае расскажу, — сказал я.

Той ночи предшествовали наши с Конрадом поездки на повозке с лошадью^{65}, почти совершенным образом удовлетворившие мою мечту о соприкосновении. Эти поездки сохраняются в моей памяти как нечто драгоценное. Они имели лишь одну цель — уехать как можно дальше, прочь от всех знакомых людей; и только одно содержание: что Конрад сидел рядом со мной. — Да будут благословенны лошади, молодые и старые; кобылы, жеребцы и мерины, пусть вам будет хорошо! А всем, кто дурно с вами обращается, пусть будет плохо! Евреи подвергаются карам потому, что похвалялись в священных книгах: они-де перерезали жилы многим тысячам коней^{66}. К воинам редко нисходит благодать, потому что в их битвах убивают и лошадей. Крестьяне попадают в зависимость от банков, потому что не желают давать своим постаревшим лошадям даровой корм.