Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Крестьянские дворы — как и вообще сельское хозяйство всего земного круга — ныне пребывают в упадке. Виданное ли дело, чтобы лошадь, которая отслужила, отработала два десятка лет, получала даровой хлеб, как это принято называть? А если такой хлеб для хозяина слишком дорог, то почему лошадь не получит, по крайней мере, могилу в поле, которое она год за годом обрабатывала? — Так нет же, ее продают за сто или сто десять крон забойщику скота; а если она умирает от болезни, то вызывают живодера, который увозит ее, чтобы из шкуры получилась кожа, из трупа — мясная и костная мука. Человек жесток и глуп. — Мне вспоминается вполне обычная драма, разыгравшаяся в нашей местности. Один старый жеребец, мерин, давно перешагнувший порог второго десятилетия, все еще числился — поскольку год его рождения хозяева намеренно указали неправильно — застрахованным от несчастных случаев и от смерти. Цена ему теперь была невелика, ее уже понизили до четырехсот крон. Жеребец заболел воспалением надкостницы. Вызвали ветеринара. Тот посмотрел, насколько повреждена кость. И сказал: «Животное ужасно страдает. Его нужно убить». Ему ответили: «Жеребец застрахован». «Он не выздоровеет», — сказал Льен. «Вы можете высказать это мнение письменно?» — спросили его. «Нет, — ответил ветеринар. — Я не всезнающий. Бывают случаи выздоровления. Но на сей раз я в такое не верю. Животное ужасно мучается…» Жеребец был подвешен на ремнях, пропущенных под брюхом и грудью: стоять он больше не мог. Боли, которые он испытывал, были, наверное, безграничными, потому что на третью ночь он, терпеливый старый конь, разломал все деревянные перегородки в своем стойле, вышиб себе глаз, получил многочисленные ранения. Опять вызвали Льена. Тот распорядился, чтобы жеребца застрелили. Прибыли господа крестьяне из страхового общества, приехал на своем автомобиле живодер. Ветеринар остался, мы тоже подошли. Жеребца вывели из конюшни во двор. Он, уже много дней не способный пошевелить конечностями, вышел из двери с величайшим трудом, но — раздувая ноздри и подняв к небу голову в кровавых корках (а ведь его ничто не обязывало проявлять гордость или мужество: он был всего лишь мерин, то есть кастрированный). Ветеринар похлопал его по крупу. «Я могу освободить тебя от многих ненужных мучений», — сказал он просто. Но конь этого не услышал, не захотел услышать. Он был спокоен, будто наперед все знал. Он встал посреди двора. Он видел, как к нему приближается живодер, который, по распоряжению ветеринара, должен был воспользоваться пистолетом, а не мясницким ножом. Конь беззвучно осел на землю, после того как ему выстрелили в лоб. Казнь свершилась. Слезы хлынули у меня из глаз. (Я настолько ребячлив, что в какие-то мгновения верю: такая героическая сцена — не от мира сего.) Тушу погрузили на автомобиль, чтобы отвезти на переработку. Свидетели обсуждали с хозяином мерина деловую часть происшедшего. Льен же отправился с нами, чтобы выпить чашку крепкого чая. Он никогда не пил кофе, но чай предпочитал крепкий; он нигде не получал лучший чай, чем у нас.

Я знаю: боль, претерпеваемая животными, не меньше той, которую можем испытать мы. Животные просто ведут себя сдержаннее, потому что догадываются о несправедливости, в которую вытолкнуты (думаю, они и не требуют справедливости); ведь они — более слабые. Им в хозяева были даны бестии. Животные — рабы, истязаемые. Или — пища, в зависимости от желания людей. Наверняка имеются студенты и ученые, которые, каждый по отдельности, подвергли вскрытию, живьем, по многу тысяч живых тварей — и даже не применяли к этим существам наркотических средств, а только парализующие. Никакой бог не вмешался. Законы против таких преступников приняты не были. Церковные проповедники не клеймили их с кафедр (проповедники всегда говорят только о незначительных грехах). В канонических книгах, будто бы вдохновленных свыше, ничего не сказано о запрете на истязание животных. Зато там говорится, что во славу одного вечного бога и его народа лошадям перерез'aли сухожилия.