Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— А самое странное — тот жизненный опыт, который мы обретаем благодаря необычному всплеску чувств, — сказал я. — Существует наивысший — индивидуальный для каждого человека — уровень чувств, и мы достигаем его очень рано.

— Вероятно, — сказал Тутайн, — это происходит еще тогда, когда мы носим тесные, все больше разбухающие штаны.

— Выше этой отметки, — продолжил я, — не поднимается ни одно переживание. А вот поводы для такого прилива чувств могут быть самыми разными. Почти для всех людей это любовь. Для меня же, помимо любви, — еще и музыка.

— Расскажи мне про музыку, — попросил он.

— Хорошо, — согласился я. — Это началось с моего отца. Все начинается с отца или с матери. Мой отец был музыкальным, он любил музыку. Он предпочитал драматическим спектаклям оперу. Он не получил музыкального образования. И мог только слушать. Для него важны были мелодия, строфика, ритм. Он охотно посещал ресторанчики, где играла музыка. Он любил музыку «хорошую», но «легкую». Эти понятия никогда точно не определялись. Моцарта отец тоже относил к такой музыке. В то время моцартовские симфонии еще исполнялись в кофейнях. (А на сто и сколько-то десятков лет раньше в кофейне могли сыграть и «Бранденбургские концерты» Баха.) В то время, когда я был ребенком, все восхищались тенорами и певицами. Внезапно «обнаруживали» каких-то кучеров или столяров, богатые дамы тратили большие средства на то, чтобы обучить их певческому искусству. Тогда люди меньше стыдились своих эмоций. — «Сегодня можно было хорошо разглядеть груди Царицы Ночи^{27}…» — такие фразы я иногда слышал от отца. Он порой пересказывал и эпизоды скандальной хроники, касающейся жизни знаменитостей. Я не понимал, как такое возможно: что толпа поклонников, скажем, выпрягает лошадей из экипажа оперной дивы, после чего два или три счастливца сами впрягаются в эту повозку, чтобы доставить ее неизвестно куда… По дороге в школу я ежедневно проходил мимо старого концертного зала с позолоченным стеклянным куполом, напоминающего здание парламента или Верховного суда^{28}. Впрочем, стены давно почернели от копоти из-за близости гавани и чугунолитейного завода. В полуподвале, похожем на медвежий вольер, за зарешеченными высокими окнами с закругленным верхом стучали паровые машины и жужжали генераторы постоянного тока. Паровые котлы, встроенные в красные кирпичные стены, — их можно было рассмотреть в глубине, заглянув в окно, — внушали мне ужас. Они источали путающее тепло и, казалось, готовы были в любой момент взорваться. Однажды я тоже пел в этом концертном зале, как мальчик из хора. Я стоял непосредственно под органом. Сквозь отверстия больших оловянных труб я мог разглядеть высоко наверху флейтовый регистр — деревянные трубы, меньшие по размеру, сделанные из дубовых стволов, — и таинственную путаницу волн и абстрактных фигур. Все было очень таинственно. Этот мир еще и звучал: он был менее прозрачным, чем наш. Обычные представления о причинах и следствиях здесь словно теряли силу, погрузившись в дремоту. В тот день я слышал над собой орган: великое звучное дыхание Пана, гремящее буйство земли.

— Ты это услышал, другие не услышали, — холодно отметил Тутайн.