Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Зато у меня есть хорошие газетные новости, — сказал Зелмер. — Слава нашего друга распространяется стремительно, как вода в пору половодья. Из Америки сообщают, что симфоническая ода^{298} затмевает все прочие музыкальные события. В Лондоне даже не хотят дожидаться успеха американской премьеры: уже объявлено, что тамошнее исполнение состоится сразу после филадельфийского.

— Первый раз слышу, — сказал я, радостно удивленный.

— Это принесет тебе деньги, — рассмеялся Аякс. (Он сидел с нами за столом.)

Я подумал, что та тысяча крон, которую я ему должен в соответствии с нашей последней договоренностью, теперь поступит от моего издателя. Не только я сам, но и Случай принял определенные решения.

— Мы сегодня устроим иллюминацию — сделаем «огненный пунш», — пообещал Аякс.

— Нет, правда? — воодушевилась госпожа Льен. — И что же собой представляет этот экзотический напиток?

— Он сродни глёгу, — сказал Аякс, — но в нем отсутствуют миндаль и изюм; это жидкость без нерастворимых добавок.

— Ах, — вздохнула госпожа Льен, — глёг я люблю.

Но получилось так, что до пунша дело дошло очень нескоро. Потому что Олаф Зелмер взял со стола свечу и стал рассматривать рисунки на стенах. (В гостиной висело четыре рисунка.)

— Вот это вроде бы похоже на собор Сен-Фрон в Перигё^{299}, — компетентно сказал он.

— Да, — подтвердил я, — это изображение интерьера собора. Старая гравюра, по архитектурному рисунку Гайлабо^{300}. Купольное сооружение, с которым «в плане абстрактной красоты не сравнится ни одно здание в мире»^{301}, — еще до того, как оно было обезображено Виолле-ле-Дюком^{302}.

— Я видел фотографии этого собора, — сказал Олаф.

— Знатоки утверждают, — ответил я, — что никакое изображение и тем более никакое словесное описание не дают адекватного представления о красоте этого единственного в своем роде здания, архитектурные формы которого, как и распределение света, превосходят все, что мы можем вообразить.

— А в чем, собственно, вы упрекаете Виолле-ле-Дюка? — спросил подошедший к нам Карл Льен.

— В том, что он исказил это купольное здание, сделав его уж слишком абстрактным^{303}, — ответил я. — Он отнял у собора часть каменной субстанции, заставив ее испариться. Присмотритесь к центральным столпам, какими их изобразил Гайлабо. Они настолько мощные, что в пространстве выступают вперед, так как не соответствуют размерам широких арок свода. Сами эти арки сдвинуты назад ровно настолько, насколько основания куполов сдвинуты вглубь по отношению к основаниям парусов^{304}. Виолле-ле-Дюк все загладил, убрал выступающие части: столпы стали более узкими, превратились в математически точное продолжение сводов, вплоть до подземного царства. Это главная ошибка. Из-за этого также нарушился ритмический рисунок изначального плана. Соотношение один к двум — между системой столпов и перекрытым арками пространством — теперь не вполне выдержано.

— Алтарная часть тоже теперь выглядит по-другому, — отметил Олаф Зелмер.

— Мне трудно судить, кто из них — Виолле-ле-Дюк или Гайлабо — в данном случае дал волю фантазии. Как бы то ни было, изображение на гравюре кажется вполне убедительным. В низкой конхе^{305} ощущается архаическое величие, столь выгодно отличающее от других подобных сооружений и построенную из тяжелых гранитных блоков монастырскую церковь в Солиньяке^{306}.

Олаф Зелмер внезапно переключил внимание на ближайшую картину — гравюру Пиранези^{307}.

— Что это? — спросил он.

— Фантазийная архитектура^{308}, — ответил я. — Нечто, пребывающее по ту сторону реальности. Один из красивейших листов Пиранези.

— Разве мы не впадаем в противоречие, когда говорим о фантазийной архитектуре? — вмешался Карл Льен. — Ведь зодчество — самое реальное из всех искусств. Оно подчиняется математическим и физическим законам…

В это мгновение мои мысли вернулись к разговорам о зодчестве, которые я некогда вел с Тутайном. Чуть раньше я, машинально, уже воспроизвел наше с ним тогдашнее мнение, назвав Сен-Фрон «архитектоническим пространством, с которым в плане абстрактной красоты не сравнится ни одно здание в мире». Теперь мне вдруг захотелось подробнее рассказать о моей любви — и о любви Тутайна — к архитектуре определенного типа. Мы с ним всегда были в этом единомышленниками. Заговорив, я стал невольно смешивать его и свои слова. Ибо существенных различий в наших позициях нет. И потому я с чистой совестью озвучивал также и его мысли — занимаясь, в каком-то смысле, плагиатом.