Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Аякс же тем временем видел только то, что я сижу, прямой как палка, на краю кровати и что облик мой все еще искажен этой неприятной для него, двусмысленной или виноватой, улыбкой. — Тут я действительно взглянул на него. Его лицо совершенно переменилось. Оно окаменело от страха, возмущения… и плотского желания, которое и правда казалось неразрывно связанным с силой зла. Такое выражение лица не было преднамеренным — не предназначалось специально для меня. Оно напоминало мгновенную вспышку молнии: что-то внешнее по отношению к нему и ко мне. Я попытался поймать взгляд Аякса. Его глаза уже были устремлены на меня, горели отчаянной ненавистью. Мне показалось, что дух моей руки и моего рта, то есть частей собственного тела, посланных мною вперед, чтобы… чтобы обнять, поцеловать Другого, — что этот дух наткнулся на ледяной блок^{358}. Внутренняя уверенность подсказывала: Аякс мне никогда не простит, что этот миг получился настолько мелким… настолько просчитываемым… настолько вульгарным… — чем-то таким, что можно приобрести, за небольшие деньги, в любом из городов мира, на мусорной стороне жизни. Мое смирение, мое желание согреться, моя потребность выплакаться у него на груди — ничто больше не имеет значения. Потому что я его обесценил. (Я хочу, в любом случае, избежать подтасовок; поэтому здесь и выходит на первый план доходчивое, разумное изображение нашей ночной встречи. И все-таки я не могу не упомянуть мелькнувшего у меня странного предположения: не исключено, что рядом с нами присутствовал незримый Третий. Но этот ТРЕТИЙ, присутствовавший лишь предположительно, так и не дал понять, ведет ли он борьбу по поручению сил Милосердия или Разрушения. — Я понимаю, что это очень глупо: иметь такие предположения.)

Я вдруг отшатнулся от Аякса. Я не мог исчерпывающе понять его душевный порыв. Этот порыв просто испугал меня — разрушил во мне последние остатки уверенности. Я поднялся с кровати. И начал что-то лепетать.

— Аякс… — сказал я, — я вовсе не хотел тебя обидеть… А эта моя дурацкая улыбка… лишь оттого, что у меня так странно на душе…

Еще прежде, чем он успел ответить, я прибавил:

— Я не понимаю причины наших страданий. Страданий людей и животных… Все воспринималось бы так легко — любой разговор и любое предложение, — если бы душа была зримой… если бы нам не приходилось полагаться только на свои догадки…

Аякс привстал и уселся в кровати, опершись на отведенные назад руки.

— Ты что же, требуешь, — крикнул он, — ты требуешь, чтобы я теперь, еще в эту ночь, приволок к тебе Оливу?!!^{359}

Думаю, у него начался худший из тех истеричных припадков, в которые он сам порою себя вгонял. Смешение злейшего страха, глубочайшей униженности, ужаснейшего ощущения покинутости… Я пошатнулся под этим криком, как будто меня ударили палкой по голове.

— Так я это сделаю! Если одного меня тебе недостаточно! — продолжал он буйствовать.

Непостижимо, что я сумел использовать считаные секунды между его последним выкриком и предстоящим соскакиванием с кровати.

— Нет, — сказал я, — этого я не требую. Этого я не хочу. С учетом того, как обстоят дела — по крайней мере, в эту ночь, — ты для меня желаннее.

— Я для тебя желаннее! — чуть ли не взвыл он. — Почти задаром — конечно, я для тебя желаннее! Но ты хочешь получить все: и меня, и ее. Мы оба должны отдаться тебе именно за такую малость!

Теперь из него начал извергаться целый поток слов — таких непрерывных, таких безгранично грубых, наполненных разрушением… и желанием унизить меня, столкнуть в грязную лужу… приравнять к ничтожнейшей падали… Тут вопияла о себе вся его пропащая жизнь. Двадцать четыре пропащих года, наполненных отрезвлением, отсутствием нравственных сомнений, грехом; наполненных чувственным желанием и лишенных радости.

— Я отдался тебе под нож. Это было твое желание. Под конец оно стало и моим. Да, но не за такую же цену: не за ту цену, что ты будешь ухмыляться мне в лицо, как ухмыляется живодер, когда приканчивает стонущую, смертельно больную скотину. Ты живодер!^{360} Вот ты кто!

Несомненно, он как-то по-своему истолковал первопричину, исток моей улыбки. Мне не помогло, что я направил свет лампы ему на лицо — потому что хотел за ним наблюдать. Мне не удается быть предусмотрительным, как бы я ни старался. А вот он тщательно изучал мое лицо и пришел к ужасному выводу. Хуже того: он пережил нервный срыв — рассредоточение своих внутренних сил, которые до сих пор строжайшим образом контролировал… Еще две или три недели назад я спрашивал себя, не уместно ли назвать его поведение, его эмоциональное отношение ко мне любовью; теперь я узнал: чем бы это отношение ни было раньше, теперь оно превратилось в мерзость и ненависть… или, по крайней мере, в злобное буйство.