Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Кто умер — превращается в прах. Могильщику — очень трудно — очень трудно — поверить — в воскресение мертвых. — Когда я совершенно трезв — прошу вас понять меня правильно, — я не могу снять шляпу и сказать с чистой совестью, что верю в воскресение мертвых. Это, конечно, с моей стороны неправильно — потому что как раз сейчас я должен выкопать могилу — которая для меня не — не безразлична.

Я испугался, что он расплачется. И потому сказал очень жестко:

— Когда из девятнадцати детей умирает один — умирает в момент рождения, — это не такой уж значительный удар судьбы.

— Да, — ответил, слегка удивившись, Ларс. — Но ведь ребенок не умер. Было бы… может, и лучше… или все равно… если бы умер и он. Однако роды прошли… так же легко, как всегда: в этом-то Петра знает толк. Акушерка сказала мне, поскольку родился опять мальчик: «Да, господин Сандагер, скоро вы опять получите свою Петру — но уж постарайтесь, чтобы последней родилась девочка»…

Теперь я понял, что суть рассказа от меня ускользнула. Но я ничего не спросил. Между тем речь гробовщика лилась дальше. Он уже не казался приросшим к креслу. Его облик воплощал странное смешение человеческой мерзости и звериного простодушия^{433}. Он, как здесь говорят, нарастил себе толстое брюхо; но его круглую голову, если бросить на нее беглый взгляд, еще вполне можно счесть красивой.

«Его дети свидетельствуют за него, — повторял я себе. — Дети у него красивые. Просто великолепные. Бент великолепен. И Фроде не хуже Бента. А Миха настоящий красавец — робкий красавец со слегка подпорченной репутацией. Адин — как Бент, только на год младше. А этот Хансотто будет как Миха. И новорождённый наверняка не хуже других».

— …Это были легкомысленные слова. Теперь — задним числом — ну, вы меня понимаете, — они кажутся очень легкомысленными. Жена после родов никогда долго не лежала в постели — дня два или три, не больше. Но на сей раз у нее внезапно началась горячка. Что я должен был думать? Я ей сказал: «Тебе придется как следует отдохнуть после родов. Ты уже почти старуха». Такие примерно слова. Я ничего плохого не думал. Я залез к ней в кровать — у нас ведь только одна кровать и есть. Толком выспаться в те ночи не получалось. Малыш кричал. Я должен был делать для него то одно, то другое. И вот, когда он затих, а я лежал и не мог заснуть, я тихо спросил жену: «Ну как, тебе лучше, ты не будешь возражать, если…?» Она ничего не ответила. Я к ней пристроился. Немножко потискал ее и обнял. — Что тут скажешь? Она была такой соблазнительно-теплой. Только… ну да, только она не двигалась. Как бы это сказать… когда я поворачивал ее на бок, она плюхнулась мне на колени, словно мешок с мукой. Ишь ты, подумал я, хочешь со мной поиграться — давай, мне такие игры тоже знакомы. — Но потом, поскольку я не какая-нибудь бесчеловечная нелюдь, мне стало немножко не по себе. Я соскочил с кровати. Зажег свет. Жена лежала на постели… в луже собственной крови. Поверьте, сам я тоже был сплошь черным от крови — будто, раздевшись донага, зарезал свинью…

Видимо, я сделал какое-то непроизвольное движение… не поддающееся толкованию. Он замолчал. Смотрел на меня озадаченно или с укоризной.

— Я очень испугался, — сказал он еще. После чего окончательно умолк. Не помогло даже то, что я еще раз наполнил ему стакан. Стакан он, правда, опорожнил; но продолжал молчать. Я вынужден был произнести хоть что-то, хотел я того или нет.

— Так ваша жена… умерла? — спросил я очень тихо.

— Странный вопрос, — ответил он. — Понятно ведь… что именно поэтому я и пришел. Вы же наверняка читали об этом в газете. Прошло уже четыре дня. Сегодня с утра мы отвезли ее в церковь. Послезавтра похороны. — Я… раньше не управился бы с рытьем могилы. Все люди бросали на дорогу еловые ветки — и цветы — что очень любезно с их стороны — и заслуживает всяческих похвал…

Я сказал:

— Я не знал ничего. Я не читал газету. Никто мне не сообщил…

Он, похоже, задумался.

— Но ведь Миха… заходил к вам, — сказал он. — Он должен был вас попросить — он принес еловую зелень из вашего леса, чтобы украсить церковь и выстлать дно могилы. — Он должен был попросить у вас разрешения. — Он наломал этих веток…

— Он не заходил ко мне, — сказал я.

— Странный парень, — сказал могильщик. — Он стыдится о чем-то попросить. И никогда этого не умел. Он даже никогда не молится — ведь молитва тоже своего рода просьба. Но я подумал, он, по крайней мере, скажет вам… что срезает еловые ветки. Они, конечно, не бог весть какая ценность — но все-таки — неправильно так поступать. Я его призову к ответу — но вы должны нас простить. — Это ведь для покойницы…

— Тут и говорить не о чем, — сказал я. — Я лишь хотел бы выразить соболезнование вам и вашим детям… особенно самому маленькому…