Части целого

Но черт побери! Внезапно в моей голове раздался скрипучий голос отца: он говорил, что я пытаюсь обожествлять человека, поскольку не имею влечения к Богу. Что ж, может быть. Не исключено, что я расплескиваю себя перед этой эротичной особой, чтобы снять напряжение и избавиться от довлеющего надо мной отчаяния одиночества. Это мое право. Только я бы хотел забыть о своих подсознательных мотивах и, как все остальные, радоваться собственной лжи.

Я не мог думать ни о чем, кроме нее и составляющих ее частей. Например, ее рыжих волосах. Но неужели я настолько примитивен, что позволил увлечь себя волосами? Увлечь — до глубины души. Волосы! Это всего лишь волосы! Волосы есть у всех.

Она их взбивает, рассыпает по плечам. Ну и что из того? И почему все ее остальные составляющие заставляют меня сжиматься от восторга? Ведь любой человек может похвастаться и спиной, и подмышками, и животом. От этого наваждения деталей я испытываю унижение даже сейчас, когда пишу эти строки, но так ли было необычно мое состояние? Полагаю, в этом и заключается суть первой любви. Человек встречает объект влечения, и дыра у него внутри начинает саднить, дыра, которая постоянно там, но человек ее не замечает до тех пор, пока кто-то не сунет туда затычку, а потом выдернет и убежит с ней.

На тот момент роли в наших отношениях были совершенно ясны: я был влюбленный, ловчий, солнцепоклонник; она — возлюбленная, дичь, предмет поклонения.

Так прошло немного времени.

Сразу после самоубийства Бретта мистер Уайт вернулся к преподавательской работе. Это было неудачное решение с его стороны. Он не делал того, что принято после огромной личной трагедии: не бежал от людей, не отращивал бороду и не спал с девушками ровно вполовину моложе себя (если только потерпевшему не двадцать лет). Мистер Уайт так не поступал. Он вошел в класс как обычно. У него даже не хватило соображения распорядиться убрать парту Бретта, и она так и стояла пустой, преумножая до крайности горе отца.

В самые удачные моменты он выглядел так, словно очнулся от глубокого сна. А обычно — будто его только что извлекли из собственной могилы. Он больше не кричал. Мы с удивлением обнаружили, что приходится напрягать слух, чтобы понять, что он говорит, как будто пытаешься уловить биение слабого пульса. Хотя он страдал до такой степени, что превратился в карикатуру страдальца, ученики, что и следовало ожидать, не испытывали к нему жалости. Только подметили, что раньше он бушевал, а теперь совершенно ушел в себя. Как-то потерял написанные нашим классом сочинения. Указал на меня и попросил:

— Они где-то в машине. Сходи посмотри… — Он бросил мне ключи, и я отправился к его пыльному «фольксвагену». В салоне я обнаружил пустые коробки из-под еды, мокрую одежду, креветку, но сочинений не было. Когда я вернулся с пустыми руками, мистер Уайт растерянно пожал плечами. Вот как он себя вел. А когда звенел звонок и ученики торопливо рассовывали по портфелям книги, разве не мистер Уайт первым собирал свои вещи? Это казалось чем-то вроде соревнования, и учитель постоянно побеждал. Но по каким-то причинам он не ушел с работы на следующий день после трагедии.

Однажды он попросил меня задержаться после занятия. Одноклассники подмигивали мне, давая понять, что я попал в переплет и они этому рады. Но мистер Уайт всего-навсего хотел получить рецепт шоколадного торта, который мы ели с Бреттом. Я рецепта не знал, и мистер Уайт неестественно долго кивал.

— Ты веришь в Библию, Джаспер? — внезапно спросил он.

— В такой же мере, в какой я верю в «Собаку Баскервиллей».

— Думаю, что понимаю тебя.

— Дело в том, что большую часть времени, когда Бог должен проявлять себя героем, он выступает злодеем. Вспомните, что он сделал с женой Лота [39]. Что это за божество, которое превращает женщину в соляной столб? В чем, спрашивается, ее преступление? Повернула голову не туда, куда надо? Надо признать, что этот Бог заперт во времени и несвободен, иначе он превратил бы ее в телевизор с плоским экраном или, на худой конец, в столб-«липучку».

По выражению лица учителя я понял, что он не следит за моими бесстыдно стянутыми из ночной проповеди отца рассуждениями. Но зачем я все это говорил? С какой стати разглагольствовал перед человеком, который больше напоминал гнилой пень старого дерева? Похоже, я готов был на все ради страдающего человека, но только не потакать его божеству.

Я должен был сказать совершенно иное: почему вы не уходите? Убирайтесь отсюда. Смените работу. Смените школу. Смените жизнь.

Но я этого не сделал.

Позволил ему биться в клетке.

— Иди на следующий урок, — бросил мистер Уайт, и я чуть не расплакался, глядя, как он теребит галстук. Вот в чем проблема, когда вы смотрите на страдающих людей. Стоит им почесать нос, и даже это кажется душераздирающим.