Части целого

— Совершенно верно.

— Полагаю, ты не откажешься прочесть псалом на похоронах мистера Уайта?

Я? Убийца читает псалом на похоронах жертвы? Пока директор рассказывал мне о моей роли на печальной церемонии, я ломал голову, уж не является ли его поручение изощренным наказанием? Я чувствовал себя абсолютно прозрачным — более того, насквозь просматриваемым — местом археологических раскопок, и глиняный кувшин моих мыслей красноречиво свидетельствовал о том, какая здесь царила невежественная и обреченная цивилизация.

Я ответил, что для меня большая честь прочитать псалом на похоронах мистера Уайта.

А что еще я мог сказать?

Вечером я внимательно изучил псалом. В нем содержалось все, что присуще этому жанру: тяжеловесность, оглушающие метафоры и символизм ветхозаветного мира. Я вырвал его из Библии и подумал: нет, я не стану читать своим голосом эту несусветную чушь. И выбрал отрывок из любимой поэмы отца — той, которой он потряс меня пару лет назад и которая опалила и ожесточила мой мозг. Это был отрывок из «Города беспросветной ночи» Джеймса Томсона.

Наутро в день похорон меня снова вызвали в кабинет директора. И я решил, что он хочет уточнить процедуру церемонии, поэтому удивился, когда увидел в приемной подпирающую стену Адскую Каланчу. Значит, нас все-таки вычислили. Ну и к лучшему.

— Спеклись, — шепнула она.

— Туда нам и дорога, — ответил я.

— Так-то оно так. Но кто же ожидал, что он может эдакое выкинуть?

— Прекратить разговоры! — рявкнул директор и, открыв дверь, махнул рукой, приглашая нас в кабинет. Адская Каланча вздрогнула, словно ей дали пощечину, а я подумал: интересно, в каком возрасте она обнаружила, что обладает властью заставлять особей противоположного пола выбрасывать из поезда шляпы? Если я спрошу ее сейчас, запомнит ли она этот день? Этот момент? Это событие? Чего бы я только не дал, чтобы перекроить сагу о моей слабости в историю о ее силе.

В кабинете, положив руки на колени, сидела худощавая женщина, и пока я шел от двери, ее глаза с каждым моим шагом прищуривались еще на четверть дюйма.

— Вы, оба, — начал директор, — что вы можете сказать в свое оправдание?

— Она к этому не имеет никакого отношения, — ответил я. — Это все я.

— Это так? — повернулся директор к Каланче.

Та виновато кивнула.

— Не так! — вмешалась женщина и указала на меня пальцем: — Он исполнял, но приказывала ему она.

Пришлось проглотить обиду, ибо она сказала правду. Я поднялся и оперся руками о директорский стол.

— Сэр, подождите секунду и посмотрите на ту, которую вы обвиняете. Вы смотрите на нее? — Он смотрел. — Эта девушка — жертва своей красоты. А почему? Потому что красота — это сила. Мы узнали из занятий по истории, что сила развращает. Таким образом, абсолютная красота несет абсолютное развращение.

Адская Каланча смотрела на меня во все глаза. Директор кашлянул.

— То, что ты совершил, Джаспер, непростительно.

— Согласен. Но вам не придется меня исключать. Я ухожу сам. — Директор прикусил губу. — Вы все еще настаиваете, чтобы я прочитал псалом на похоронах?

— Полагаю, ты должен это сделать, — ответил он ледяным тоном.

Черт его побери! Я так и думал, что он это скажет.

Похороны были примерным повторением погребения Бретта: все стояли с таким видом, словно достоинство что-то значило, от наигранной улыбки священника начинали косить глаза, вид гроба ранил. Адская Каланча не сводила с меня глаз, хотя мне вовсе не хотелось, чтобы на меня таращились. Я желал одного: остаться наедине со своей виной. Но невольно поднимал на нее глаза — на этого ангела смерти с длиннющими ногами. Сама того не ведая, эта девушка стала главным виновником, уничтожившим целую семью.

Я покосился на холодное тело мистера Уайта и безмолвно взмолился: «Прости меня за то, что я выбросил твою шляпу из поезда. Я не знал, что твоя голова все еще в этой шляпе. Прости! Прости, что я столкнул тебя с идущего на полной скорости поезда!»

Священник кивнул мне — это был кивок человека, не сомневающегося в своем всевидении.

Я поднялся.

Все ждали, что я прочту псалом. Но вместо него я прочел вот это:

Кто самый жалкий в этом мире грустном?
Наверно, я. Но предпочту собой остаться
И не завидую Ему, к позору своему создавшему
Живое там, где до того все было пусто.

Последнее ничтожество не так убого,

Как тот, кто породил его на свет.
Творец греха и скорби! Нет зловредней Бога.
И пред тобою я даю обет

Не позавидовать могуществу от века

Того, кто в храмах чтим,
Но виноват уж тем,
Что ввел в наш скорбный мир такого человека [40].

Закончив, я поднял глаза. С той стороны, где стоял священник, доносился, по выражению его любимой книги, скрежет зубовный.

IV