Части целого

Потом, когда я ползал по полу, собирая рассыпавшиеся из карманов монеты, я заметил под кроватью сосуд размером с баночку из-под горчицы с мутноватой жидкостью, по прозрачности напоминающей ту, что сочится из кранов в Мексике. Я с любопытством снял крышечку и понюхал, почему-то ожидая, что жидкость будет пахнуть кислым молоком. Но не ощутил никакого запаха. Повернулся и окинул взглядом хрупкую фигуру на кровати.

— Не разлей, — предупредила Адская Каланча и одарила меня одной из династии своих великолепных улыбок.

Я макнул палец в жидкость, отряхнул и лизнул.

Жидкость оказалась на вкус соленой.

Я решил, что догадался, что это такое. Но неужели это то самое, о чем я подумал? Неужели я держал в руках сосуд с ее слезами?

— Слезы? — спросил я с таким видом, словно все мои знакомые собирали собственные слезы, словно мир не занимался ничем иным, а только ковал памятники своим горестям.

Я представил, как она прижимает маленький сосуд к щеке, когда появляется инаугурационная, знаменующая череду остальных слеза и скатывается вниз, как первая капля дождя на оконном стекле.

— Зачем это?

— Ни за чем.

— Что значит — ни за чем?

— Просто собираю свои слезы, и все.

— Брось. В этом еще что-то есть.

— Ты мне не веришь?

— Нисколько.

Адская Каланча пристально посмотрела на меня.

— Хорошо, скажу, только не пойми меня неправильно.

— Договорились.

— Обещай, что не поймешь меня неправильно.

— Это трудно обещать. Как я могу гарантировать, что пойму все как надо?

— Я тебе объясню.

— Договорились.

— Договорились. Я собираю свои слезы, чтобы… я надеюсь заставить Брайана их выпить.

Я заскрежетал зубами и посмотрел в окно. Там золотисто-коричневые осенние деревья сутулились, будто пожимали плечами.

— Ты все еще его любишь! — закричал я.

— Джаспер! Не надо так со мной разговаривать, — ответила она.

А через пару недель на эту обиду наслоилась еще одна. Мы занимались любовью в моей хижине и на этот раз шумели вовсю. И, будто оправдывая мои самые худшие подозрения, Адская Каланча в самый критический момент назвала меня Брайаном и задохнулась от стона.

— Где? — потрясенно спросил я и окинул комнату взглядом.

Но тут же понял свою идиотскую ошибку. Каланча посмотрела на меня — в ее глазах стояли и нежность, и отвращение. Этот взгляд до сих пор посещает меня, как непрошеный, назойливый свидетель Иеговы. Каланча голой вылезла из постели и, виновато хмурясь, заварила себе чаю.

— Извини. — Ее голос дрогнул.

— Думаю, тебе больше не стоит закрывать глаза, когда мы занимаемся любовью.

— М-м-м…

— До самого конца смотри на меня, ладно?

— Слушай, у тебя не найдется молока? — Она встала на корточки перед холодильником.

— Найдется.

— Оно свернулось.

— Так все равно же молоко!

Не успела она вздохнуть, я вышел из хижины и побрел в темноте к дому отца. Мы постоянно врывались друг к другу воровать молоко. Но надо признать: из меня вор получился лучше. Он обычно являлся, когда я спал, и, поскольку был помешан на сроках реализации, будил меня громовым сопением — нюхал продукт.

Ночь представляла собой плотную, всепоглощающую черноту, благодаря которой такие понятия, как север, юг, восток и запад, делались бесполезными. Я спотыкался о корни, ветви хлестали меня по лицу, а огни отцовского дома одновременно манили и приводили в уныние. Свет означал, что отец не спит и мне придется с ним разговаривать, то есть выслушивать его. Я застонал. Мы с отцом расходились; это началось после того, как я бросил школу, и наш разрыв постепенно углублялся. Не могу сказать точно почему. Неожиданно для меня он стал прибегать к обычным родительским приемам, особенно к моральному шантажу. А однажды даже произнес сакраментальную фразу: «И это после всего, что я для тебя сделал!», перечислив затем все свои заслуги передо мной. На первый взгляд их было много, хотя большинство я бы не назвал великими жертвами. Например: «Покупал масло, хотя сам любил маргарин».

Правда состояла в том, что я перестал его выносить: его безжалостное отрицательное отношение ко всему, небрежение к собственной и моей жизни, бесчеловечное предпочтение книг перед людьми, фанатичную ненависть к обществу, уродливую любовь ко мне и нездоровое стремление сделать мою судьбу такой же скверной, как свою. Мне пришло в голову, что он гнул меня не бессознательно, а занимался этим целенаправленно, словно ему за это платили сверхурочные. Мне стало казаться — вместо лба у него бетонный столб, и я не мог более этого терпеть. Я считаю, надо уметь сказать людям в своей жизни: «Я выжил благодаря тебе. Ты выжил благодаря мне». Если это возможно, чего еще желать? С отцом выходило по-другому. Меня невольно посещала мысль: «Я выжил, несмотря на твое вмешательство, сукин ты сын».

Свет горел в гостиной. Я заглянул в окно — отец читал газету и плакал.

— Что случилось? — спросил я, открывая раздвижные двери.

— Что тебе здесь надо?

— Пришел стащить молоко.

— Кради свое.